Маленькая жизнь. Ханья Янагихара

Я сегодня была у Салли, сомнений никаких.

      (Салли была ее соседкой по общежитию, ее лучшей подругой и ее гинекологом.) Она выпалила все это очень быстро, отрывистыми, короткими предложениями. Потом помолчала.

      – От моих таблеток месячные прекращаются совсем, поэтому я не знала.

      Я молчал.

      – Скажи что-нибудь.

      Это мне удалось не сразу.

      – Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

      Она пожала плечами.

      – Нормально.

      – Это хорошо, – невпопад пробормотал я.

      – Гарольд, – она уселась напротив меня, – что мы будем делать?

      – Ты что хочешь сделать?

      Она снова пожала плечами.

      – Я знаю, что я хочу сделать. Я хочу знать, что ты хочешь делать.

      – Ты не хочешь его оставлять.

      Она не стала спорить.

      – Я хочу знать, чего хочешь ты.

      – А если я скажу, что хочу его оставить?

      Она не удивилась.

      – Тогда я серьезно об этом подумаю.

      Такого я тоже не ожидал.

      – Лис, – сказал я, – мы сделаем так, как ты хочешь.

      Нельзя сказать, чтобы мной двигало одно лишь великодушие – скорее трусость. В этом, как и во многом другом, я был рад оставить решение за ней.

      Она вздохнула:

      – Не обязательно все решать сегодня. У нас есть сколько-то времени.

      Ну да, понятно, четыре недели.

      Я думал об этом, лежа в постели. Мне в голову приходили все те мысли, которые обычно приходят к мужчинам, стоит им узнать, что их партнерша беременна. Как будет выглядеть младенец? Понравится ли он мне? Полюблю ли я его? А потом навалились и другие мысли. Отцовство. Со всей его ответственностью, и скукой, и ловушками.

      Наутро мы об этом не говорили и на следующий день тоже. В пятницу, ложась в постель, она сонно сказала: «Завтра надо поговорить», и я ответил: «Обязательно». Но назавтра мы так и не поговорили, и потом не поговорили, и вот прошла девятая неделя, а за ней десятая, а за ними одиннадцатая и двенадцатая, а потом уже было поздно что-либо делать, не опасаясь медицинских и этических проблем, и, мне кажется, мы оба испытали облегчение. Решение было принято за нас – вернее, наша нерешительность приняла решение за нас, – и теперь мы ждали ребенка. Такую взаимную нерешительность мы проявили впервые за весь наш брак.

      Мы думали, что девочку назовем Адель Сара (Адель в честь моей матери, Сара в честь Салли). Но это оказалась не девочка, поэтому мы предложили Адели (она была так счастлива, что заплакала – один из тех редчайших случаев, когда она плакала при мне) выбрать первое имя, а Салли второе, получился Джейкоб Мор. (Почему Мор, спросили мы у Салли, и она ответила, что в честь Томаса Мора.)

      Мне никогда не казалось – тебе, я знаю, тоже не кажется, – что любовь к ребенку выше, осмысленнее, значительнее, важнее любой другой. Мне так не казалось ни до Джейкоба, ни после. Но это особенная любовь, потому что в ее основе не физическое влечение, не удовольствие, не интеллект, а страх. Ты не знаешь