Екатерина Медичи. Владимир Москалев

коннетабль вдруг отчетливо увидел, как Диана сходит с полотна и с улыбкой направляется к нему.

      У него затряслись руки и ноги. Он пытался подняться и не смог. Тогда он поглубже забился в кресло и оттуда, из глубины его, принялся наблюдать за страшным призраком. Кресло стояло в затемненной части комнаты, и старик надеялся, что призрак не заметит его и пройдет мимо. Но Диана глядела прямо на него и приближалась к нему, никуда не сворачивая.

      И тут нервы у коннетабля не выдержали, и он закричал. Двери в тот же миг раскрылись, и на пороге появился верный Шомберг.

      – Шомберг! – задыхался Монморанси. – Огня! Скорее!

      Тот пулей вылетел за дверь и тут же принес зажженный подсвечник. Комната осветилась. Шомберг взглянул на коннетабля и обмер: теперь, при свете, Монморанси опять пристально глядел на картину, на которой была нарисована Диана-охотница, но что случилось вдруг с его волосами? Они стали белыми!

      – Монсиньор… Что с вами?

      Старик медленно повернул голову и вместо ответа указал рукой на картину. Шомберг перевел взгляд в том направлении, но не увидел ничего необычного.

      – Что вас тревожит? – спросил он.

      – Диана, – прошептал Монморанси, по-прежнему держа руку в вытянутом в сторону картины направлении.

      – Что Диана?..

      – Она только что сошла вниз.

      Шомберг внимательно всмотрелся, пытаясь определить, в здравом ли уме старик. Потом перевел взгляд на картину, и снова – на коннетабля.

      – И где же она теперь? – спросил он.

      – Опять там… – ответил старик и опустил руку.

      Шомберг покачал головой, вздохнул, поставил подсвечник на стол:

      – Монсиньор, в последнее время вы слишком часто предаетесь воспоминаниям, берегитесь, как бы это не повредило вашему рассудку.

      – Тени умерших чередою проходят передо мной, – глядя в одну точку глухо произнес Монморанси.

      – Ну и пусть себе проходят, – спокойно ответил верный слуга, – на то они и тени.

      Коннетабль повернул к нему лицо. Его глаза были безумны.

      – Быть может, они зовут меня к себе?

      – Ах, монсиньор, не забивайте себе голову пустяками. Лучше идите и ложитесь спать, на улице уже ночь.

      – А ты, Шомберг, – коннетабль трясущимися руками ухватил его за рукав рубахи, – ты ведь не покинешь меня? Не бросишь здесь одного?

      – Ну что вы, монсиньор.

      – Я боюсь, Шомберг.

      – Чего?

      – Ее! – И он снова повернулся к картине. И вдруг ему показалось, что Диана нахмурилась и погрозила ему пальцем.

      – Посмотри, Шомберг! – вскричал старый коннетабль, намертво вцепившись в камзол верного слуги и не сводя безумного взгляда с полотна. – Она сердится на меня. Это значит, что она придет еще. Придет за ответом!

      Они вместе, взяв канделябр, подошли к картине. С минуту или две Шомберг то подносил свечи ближе, то отдалял их, то поднимал вверх, то опускал вниз, потом осветил