Снег в Гефсиманском саду (сборник). Юлия Винер

заело. – Не торопись, Шмуклер, подумай и начни сначала. Итак?

      Милочка подумала, но ничего не придумала. Она набрала в грудь воздуху, выдержала долгую паузу и сказала медленно, как хотела учительница:

      – Я русская, родилась в Москве, учи…

      – Ребята! – громко обратилась к классу учительница. – Шмуклер не умеет говорить правду. Она научится. А мы должны ей помочь. Давайте ей поможем.

      – Давайте, давайте! – радостно загудел класс.

      – Ш-ш! Как вы думаете, ребята, Шмуклер сказала нам правду или нет?

      – Нет! Врет! Неправду!

      – Давайте попросим ее сказать правду.

      Происшествие превращалось во всегда желанный ученическому сердцу спектакль, и класс готовно захлопал в ладоши:

      – Просим! Просим! Пусть скажет правду!

      Милочка пыталась догадаться, что им нужно. Экстерном она училась, это правда. Болела – у мамы все справки есть. И в Москве родилась. Еще она сказала, что она русская. Тоже правда. Это ведь и все говорили, и учительница их не останавливала. Правда, в разговорах папы с мамой часто упоминалось, что они евреи, и Милочка знала, что это обстоятельство чем-то сильно мешало им, но это было их сугубо домашнее, семейное обстоятельство. Она вовсе не собиралась его скрывать, но с какой стати говорить именно о нем сейчас, во время первого знакомства с классом? Не станет же она рассказывать, например, что маме с папой всегда не хватает денег или что у них в комнате проваливается паркет. Все это их, папины и мамины, взрослые заботы, в которые дети не вмешиваются. Другие тоже ничего не говорили о своих семейных обстоятельствах. Какое отношение они могли иметь к школьной жизни Милочки? Нет, не может быть, чтобы от нее ждали этого. Но тогда чего?

      – Ну, Шмуклер? – сказала учительница.

      Милочка молчала.

      – Ты скажешь нам, кто ты?

      Милочка молчала.

      – Кто ты, Шмуклер?

      Милочкин сосед по парте тихо проговорил: «Муклер Шмилочка».

      – А ты, Шмуклер, к тому же и упрямая!

      И Милочка, все еще отбивавшаяся, все еще пытавшаяся объяснить свою невзгоду тем, что она толстая, или тем, что она училась экстерном, или даже тем, что ее белый нейлоновый фартук, сшитый мамой, отличался от магазинных фартуков других девочек, вдруг отчетливо поняла, что они имели в виду именно это, добивались от нее признания именно в этом. А ведь признаться можно только в дурном, и – да, она хотела, хотела это скрыть, но теперь нельзя было ни скрыть, ни сказать.

      Милочка села на скамью и закрыла лицо руками.

      Класс разочарованно зашелестел.

      Учительница вздохнула и сказала:

      – Шмуклер не только врунишка, но и трусиха. Боится признать свою ошибку. Ну ничего. Она научится.

      Милочка научилась с одного урока и ошибку свою никогда больше не повторяла, хотя в чем она заключается, так, в сущности, и не поняла. И относиться к самой себе и к жизни она начала несколько иначе, без прежней безусловной доверчивости. С началом школы жизнь ее перестала быть тем теплым, интересным и дружелюбным