Ганс Кюхельгартен. Николай Гоголь

      Светает. Вот проглянула деревня,

      Дома, сады. Всё видно, всё светло.

      Вся в золоте сияет колокольня

      И блещет луч на стареньком заборе.

      Пленительно оборотилось всё

      Вниз головой, в серебряной воде:

      Забор, и дом, и садик в ней такие ж.

      Всё движется в серебряной воде:

      Синеет свод, и волны облак ходят,

      И лес живой вот только не шумит.

      На берегу далеко вшедшем в море,

      Под тенью лип, стоит уютный домик

      Пастора. В нем давно старик живет.

      Ветшает он, и старенькая кровля

      Посунулась; труба вся почернела;

      И лепится давно цветистый мох

      Уж по стенам; и окна искосились;

      Но как-то мило в нем, и ни за что

      Старик его б не отдал.

      Вот та липа,

      Где отдыхать он любит, тож дряхлеет.

      Зато вкруг ней зеленые прилавки

      Из дерну свежего.

      В дуплистых норах

      Ее гнездятся птички, старый дом

      И сад веселой песнью оглашая.

      Пастор всю ночь не спал, да пред рассветом

      Уж вышел спать на чистый воздух;

      И дремлет он под липой в старых креслах,

      И ветерок ему свежит лицо,

      И белые взвевает волоса.

      Но кто прекрасная подходит?

      Как утро свежее, горит

      И на него глаза наводит?

      Очаровательно стоит?

      Взгляните же, как мило будит

      Ее лилейная рука,

      Его касаяся слегка,

      И возвратиться в мир наш нудит.

      И вот в полглаза он глядит,

      И вот спросонья говорит:

      “О дивный, дивный посетитель!

      Ты навестил мою обитель!

      Зачем же тайная тоска

      Всю душу мне насквозь проходит,

      И на седого старика

      Твой образ дивный сдалека

      Волненье странное наводит?

      Ты посмотри: уже я хил,

      Давно к живущему остыл,

      Себя погреб в себе давно я,

      Со дня я на день жду покоя,

      О нем и мыслить уж привык,

      О нем и мелет мой язык.

      Чего ж ты, гостья молодая,

      К себе так пламенно влечешь?

      Или, жилица неба-рая,

      Ты мне надежду подаешь,

      На небеса меня зовешь?

      О, я готов, да недостоин.

      Велики тяжкие грехи:

      И я был злой на свете воин,

      Меня робели пастухи;

      Мне лютые дела не новость;

      Но дьявола отрекся я,

      И остальная жизнь моя —

      Заплата малая моя

      За прежней жизни злую повесть…”

      Тоски, смятения полна,

      “Сказать” – подумала она —

      “Он, бог знает, куда заедет…

      Сказать ему, что он ведь бредит”.

      Но он в забвенье погружен.

      Его объемлет снова сон.

      Склонясь над ним, она чуть дышет.

      Как почивает! как он спит!

      Вздох чуть заметный грудь колышет;

      Незримым воздухом обвит,

      Его архангел сторожит;

      Улыбка райская сияет,

      Чело святое осеняет.

      Вот он открыл свои глаза:

      “Луиза, ты ль? мне снилось… странно…

      Ты поднялась, шалунья, рано;

      Еще не высохла роса.

      Сегодня, кажется, туманно”.

      “Нет, дедушка, светло, свод чист;

      Сквозь рощу солнце светит ярко;

      Не колыхнется свежий лист,

      И по утру уже всё жарко.

      Узнаете ль, зачем я к вам? —

      У нас сегодня будет праздник.

      У нас уж старый Лодельгам,

      Скрыпач, с ним Фриц проказник;

      Мы будем ездить по водам…

      Когда бы Ганц…” Добросердечный

      Пастор с улыбкой хитрой ждет,

      О чем рассказ свой поведет

      Младенец резвый и беспечный.

      “Вы, дедушка, вы можете помочь

      Одни неслыханному горю:

      Мой Ганц страх болен; день и ночь

      Всё ходит к сумрачному морю;

      Всё не по нем, всему не рад,

      Сам говорит с собой, к нам скучен,

      Спросить – ответит невпопад,

      И весь ужасно как измучен.

      Ему зазнаться уж с тоской —

      Да