Яблоко от яблони. Алексей Злобин

не поддающейся анализу.

      Прочие раздражители сменяются спорадически.

      Жужжание невесть откуда взявшихся Мух, плодятся они, что ли, у меня под подушкой? Гадские Мухи, видимо, не знают, что в темноте нормальные мухи не жужжат, а сидят на потолке. Неугомонные – лезут в уши, в ноздри, щекочут пятки, дырявят натужные мозги.

      Когда стихают Мухи, а они почему-то вдруг стихают, появляется маленький, едрена мать, Комарик и заискивающе по-вурдалачьи попискивает то в левое, то в правое ухо, то разом в оба – стереокомарик. Он даже как-то смиряет душу своей единственностью, досадным и нелепым одиночеством. Я убиваю его с сожалением, с последним писком он рушится на подушку справа.

      И тогда, сотрясая стены, возмущенный беспрецедентным убиением комара, грохочет с улицы Грузовик. Этот ад нарастает и множится, соответствуя закону симфонического расширения звука. В первой части – один затхлый грузовичок, после – два, потом три, к утру дом трясется беспрерывно, образуя вязкое крещендо.

      В редкие такты пауз, эхом дальнего паровозного гудка, напоминая о бренности всего земного, как будто мирно, но неотвязно вдруг тикают Часы. Поначалу успокаиваешься: тик-так-тик-так-тик-так… Но вдруг обдает ужасом: о чем это «тик-так-тик-так»? О чем, о чем – долго еще, вот о чем, ночь эта никогда не кончится, она навсегда.

      С кухни разражается пердящим утробным кашлем Холодильник.

      Вновь вступают Мухи, вспухает, как феникс из пепла, Комар, и трясет дом…

      Ночь Хомы Брута у трупа Панночки – мечта Худрука.

      Звонил домой. Мама сказала, что Женя в садик идет, что у него подозрительно большая голова и что он ничего не говорит.

      – Зато он большой!

      – Нашел чему радоваться.

      И я понял, что беспокоюсь. Виноват он, что голова большая и что почти ничего не говорит? А его в сад отдают. Я помню интернат, как было плохо, тоскливо по ночам, когда фонарь обливал бесприютной желтью потолок и до утра бесконечно долго.

      Женя, прости, что у нас с мамой твоей все так-никак, что редко видимся, что, уезжая, не попрощался. Ты там не реви и давай говори много-много, чтобы никто не пугал меня и не обижал тебя. Папа твой, знаешь, какой болтун? О, несносный болтун. Я здесь больше молчу, а ты давай говори.

      – Еще звонили ребята из «Юнги», звали на встречу выпускников, огорчились, что не сможешь.

      – Спасибо, мама, как отец?

      – Все так же.

      Сопли градом, слезы водопадом.

      Какая же все шелуха, а время уходит, уходит.

      Пишу на кухне, выключив в комнате свет. Пусть комары и мухи летят сюда, я их запру.

      Митя подарил нетикающий будильник. Возможно, он еще и будит.

      С отъездом Худрука театр превратился в дом инвалидов сцены.

      Первым номером, конечно, – Премьер. Труппа с тревогой следит за его изнурительной борьбой с алкоголизмом. Происходит она в ближайшем шалмане между репетициями, а иногда и вместо. Ему предстоит длительное лечение ног. И я должен вникать, осознавать, уважать эти хвори.

      Пришла покачивающаяся Чахоткина. Ее буквально под руки ввела завтруппой.

      – Здравствуйте, Алексей