Новь. Иван Тургенев

– чему бы и кому бы то ни было!! Он именно так выразился. «Пора! пора!» – твердил он, занося себе ложку в рот. «Пора! пора!» – повторял он, подставляя рюмку слуге, разливавшему херес. С благоговеньем упомянул он о великих московских публицистах – и Ladislas, notre bon et cher Ladislas [34], не сходил у него с языка. И при этом он то и дело устремлял взор на Нежданова, словно тыкал его им. «Вот, мол, тебе! Получай загвоздку! Это я на твой счет! А вот еще!» Тот не вытерпел, наконец, и начал возражать – немного, правда, трепетным (конечно, не от робости) и хриповатым голосом; начал защищать надежды, принципы, идеалы молодежи. Калломейцев немедленно запищал – негодование в нем всегда выражалось фальцетом – и стал грубить. Сипягин величественно принял сторону Нежданова; Валентина Михайловна тоже соглашалась с мужем; Анна Захаровна старалась отвлечь внимание Коли и бросала куда ни попало яростные взгляды из-под нависшего чепца; Марианна не шевелилась, словно окаменела.

      Но вдруг, услышав в двадцатый раз произнесенное имя Ladislas’a, Нежданов вспыхнул весь и, ударив ладонью по столу, воскликнул:

      – Вот нашли авторитет! Как будто мы не знаем, что такое этот Ladislas! Он – прирожденный клеврет, и больше ничего!

      – А… а… а… во… вот как… вот ку… куда! – простонал Калломейцев, заикаясь от бешенства… – Вы вот как позволяете себе отзываться о человеке, которого уважают такие особы, как граф Блазенкрампф и князь Коврижкин!

      Нежданов пожал плечами.

      – Хороша рекомендация: князь Коврижкин, этот лакей-энтузиаст…

      – Ladislas – мой друг! – закричал Калломейцев. – Он мой товарищ – и я…

      – Тем хуже для вас, – перебил Нежданов, – значит, вы разделяете его образ мыслей и мои слова относятся также к вам.

      Калломейцев помертвел от злости.

      – Ка… как? Что? Как вы смеете? На… надобно вас… сейчас…

      – Что вам угодно сделать со мною сейчас? – вторично, с иронической вежливостью перебил Нежданов.

      Бог ведает, чем бы разрешилась эта схватка между двумя врагами, если бы Сипягин не прекратил ее в самом начале. Возвысив голос и приняв осанку, в которой неизвестно что преобладало: важность ли государственного человека или же достоинство хозяина дома – он с спокойной твердостью объявил, что не желает слышать более у себя за столом подобные неумеренные выражения; что он давно поставил себе правилом (он поправился: священным правилом) уважать всякого рода убеждения, но только с тем (тут он поднял указательный палец, украшенный гербовым кольцом), чтобы они удерживались в известных границах благопристойности и благоприличия; что если он, с одной стороны, не может не осудить в г-не Нежданове некоторую невоздержность языка, извиняемую, впрочем, молодостью его лет, то, с другой стороны, не может также одобрить в г-не Калломейцеве ожесточение его нападок на людей противного лагеря – ожесточение, объясняемое, впрочем, его рвением к общему благу.

      – Под моим кровом, – так кончил он, – под кровом Сипягиных, нет ни якобинцев, ни

34

 Ладислас, наш добрый и милый Ладислас (фр.).