Новь. Иван Тургенев

ржаного хлеба и мухояра и ничего не слыша, стоял «из слуг слуга», дряхлый дедовский камердинер.

      До самого города Машурина молчала, только покуривала папиросу. Приближаясь к заставе, она вдруг громко вздохнула.

      – Жаль мне Сергея Михайловича, – промолвила она, и лицо ее омрачилось.

      – Захлопотался он совсем, – заметил Нежданов, – мне кажется, хозяйство его идет плохо.

      – Мне не оттого его жаль.

      – Отчего же?

      – Несчастный он человек, неудачливый!.. Уж на что лучше его… ан нет! Не годится!

      Нежданов посмотрел на свою спутницу.

      – Да вам разве что-нибудь известно?

      – Ничего мне не известно… а всякий это чувствует по себе. Прощайте, Алексей Дмитрич.

      Машурина вылезла из тарантаса – а час спустя Нежданов уже въезжал на двор сипягинского дома. Не очень хорошо он себя чувствовал… Ночь он провел без сна… и потом все эти словопрения… эти толки…

      Красивое лицо выглянуло из окна и дружелюбно ему улыбнулось… Это Сипягина приветствовала его возвращение.

      «Какие у ней глаза!» – подумалось ему.

ХII

      К обеду наехало много народу, а после обеда Нежданов, воспользовавшись общей суетой, ускользнул к себе в комнату. Ему хотелось остаться наедине с самим собою, хотя бы для того только, чтобы привести в порядок впечатления, вынесенные им из его поездки. За столом Валентина Михайловна несколько раз внимательно посмотрела на него, но, по-видимому, не имела возможности заговорить с ним; а Марианна, после той неожиданной выходки, столь его удивившей, как будто совестилась и избегала его. Нежданов взял было перо в руки; ему захотелось побеседовать на бумаге с своим другом Силиным; но он не нашел, что сказать даже другу; или, быть может, так много противоположных мыслей и ощущений столпилось у него в голове, что он не попытался их распутать и отложил все до другого дня. В числе обедавших был также г. Калломейцев; никогда он не выказывал более высокомерия и джентльменской презрительности; но его развязные речи нисколько не действовали на Нежданова: он не замечал их. Его окружало какое-то облако; полутусклой завесой стояло оно между ним и остальным миром, и – странное дело! – сквозь эту завесу виднелись ему только три лица, и все три женских, и все три упорно устремляли на него свои глаза. Это были: Сипягина, Машурина и Марианна. Что это значило? И почему именно эти три лица? Что между ними общего? И что хотят они? Он лег спать рано, но заснуть не мог. Его посетили не то что печальные, а темные мысли… мысли о неизбежном конце, о смерти. Они были ему знакомы. Долго он переворачивал их и так и сяк, то содрогаясь перед вероятностью ничтожества, то приветствуя ее, почти радуясь ей. Он почувствовал наконец особенное, ему знакомое волнение… Он встал, сел за письменный стол и, немного подумав, почти без поправки, вписал следующее стихотворение в свою заветную тетрадку:

      Милый друг, когда я буду

      Умирать – вот мой приказ.

      Всех моих писаний груду

      Истреби