Стрекозка встает на крыло. Елена Гостева

Возьмёте за триста, а я напишу – за триста пятьдесят. Получите из казны больше, чем отдали. Выгода для Вас!

      – Да что ты мне предлагаешь, а? Казну грабить? – обозлился Телятьев.

      – Никак нет-с! Это ж и для казны экономия! Сейчас из казны выдадут по триста пятьдесят, а если война начнётся, придётся по пятьсот иль шестьсот за голову платить. Так что это даже выгода для казны-с… – настаивал на своём еврей.

      – Отчего ты уверен, что война случится? А если не будет её, и мы, сговорившись с тобой, под судом окажемся?

      Лейба снова тяжко вздохнул, сообщил, что его другие дела ждут, напоследок добавил:

      – Вы всё ж передайте ротмистру мое предложение, пусть обдумает. Для него самого выгода, учтите!

      Он уехал, маленькая пани Софи спросила:

      – Господин офицер, а отчего Вы не желаете платить? Вы разве нищие?

      Вопрос был неприятен, и всё ж Антон постарался ответить как можно мягче:

      – Видите ль, мадемуазель Софи, мы лошадей выбираем не для себя. Ездить на них будут солдаты, а не офицеры.

      – Ну и что? Неужели триста рублей – дорого?

      – Дорого, мадемуазель.

      – А знаете, сколько стоит мой конь? – похвалился мальчик. – Пять тысяч, и если я скажу, мне ещё десять таких купят.

      – Да, нам купят, – гордо подтвердила Софи. – А у Вашей сестры есть пони?

      – Увы, нет.

      – Конечно, нет, и не будет. Все русские – голодранцы, им не на что пони покупать! – уверенно и надменно заявил мальчик.

      – Мечеслав, так нельзя, – упрекнула его сестра. – Простите его, господин офицер.

      – Но мама же говорила! – возмутился панич.

      – Неужель ваша мама так говорила? – изумился Телятьев.

      Мадемуазель решила успокоить, так сказать, подсластить пилюлю:

      – Не обращайте внимания, она только один раз так сказала. И не про Вас, а про другого господина.

      – Да, про ротмистра. Пусть Ваш Брюховецкий не надеется, что Эмилия его станет любить, сначала пусть прорехи в карманах зашьёт, – с кичливым вызовом высказал Мечеслав.

      – Хорошо, пан Мечеслав, передам… – мрачно кивнул Телятьев, сжимая кулаки от злости. Обидно было слышать дерзости, но не пререкаться же с ребёнком.

      Дети, довольные собой, отъехали, и им вслед войт, неодобрительно покачивая головой, проворчал:

      – Скiлькы гонору, скiлькы гонору!.. В долгах, як шелковичный червяк в шелках, а носы задирають…

      – В долгах? – уточнил Телятьев.

      – Люди кажуть… – с деланным безразличием пожал плечами староста, но безразличие его было угрюмым, недобрым. – А з якого пэрэляку скотинку продавать? Работных коней продать, а недоростков купить!.. Эх, пане, пане… Ляхи клятые…

      Слова эти – «ляхи клятые» – были произнесены без горячего рвущегося из души негодования, а с покорной тоской, как говорят о давно привычной закоренелой боли. Таким тоном отставной солдат на старые раны жалуется: болят они, донимают, спать не дают, но не избавиться от них, не излечиться, и надо терпеть. А у Телятьева