Невероятное паломничество Гарольда Фрая. Рейчел Джойс

зоры вкруг себя со страхом обращая,

      Как раб, замысливший отчаянный побег.

      Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

      Духовный труженик, влача свою веригу…[1]

      1. Гарольд и письмо

      Письмо, которому суждено было все изменить, пришло во вторник, в середине апреля. Стояло обычное утро, пахнущее выстиранным бельем и скошенной травой. Гарольд Фрай, свежевыбритый, в чистой рубашке и галстуке, сидел за завтраком, держа неначатый гренок, и смотрел в окно кухни на подстриженную лужайку, стиснутую с трех сторон глухими дощатыми заборами соседей. В центре ее высился раздвижной шест, на котором Морин укрепила бельевую веревку.

      – Гарольд! – крикнула Морин, перекрывая шум пылесоса. – Почта!

      Ему подумалось, что неплохо было бы выйти подышать, но, кроме стрижки лужайки, заняться было нечем, а это он сделал еще вчера. Рев пылесоса захлебнулся и стих. Вошла жена с недовольным видом, неся в руках какое-то письмо, и села напротив.

      Морин была худощавая, с аккуратной серебристо-седой стрижкой и энергичной походкой. Когда они только познакомились, для Гарольда не было большей радости, чем рассмешить ее, сокрушить эту опрятную чинность, вовлекая в приступ безудержного веселья.

      – Это тебе, – сказала она.

      До него дошел смысл ее слов, лишь когда она по столу пододвинула к самому его локтю конверт, и оба уставились на письмо, словно никогда ничего подобного не видели. Конверт был розовый.

      – Штемпель Берика-на-Твиде.

      В Берике никто из знакомых не жил. Впрочем, и в других местах их жило немного.

      – Ошиблись, наверное…

      – Вряд ли. Штемпель неправильно не поставят.

      Она взяла с решетки гренок. Морин любила остывшие и хрустящие. Гарольд принялся рассматривать загадочный конверт. Оттенок бумаги не имел ничего общего с их ванной комнатой, с подобранными под цвет полотенцами и махровым чехлом на крышке унитаза. Среди их жизнерадостной розовости Гарольд ощущал себя посторонним. А здесь тон был понежнее, как у рахат-лукума. Его имя и адрес были написаны от руки кое-как, неуклюжими слипшимися буквами, словно их впопыхах накорябал ребенок: «М-ру Г. Фраю, 13, Фоссбридж-роуд, Кингсбридж, Саут-Хэмс». Гарольд не узнавал почерка.

      – Ну? – поторопила Морин, подавая нож.

      Гарольд приставил острие к углу конверта и вспорол его по сгибу.

      – Аккуратнее! – остерегла жена.

      Под ее пристальным взглядом он извлек из конверта письмо и нацепил очки для чтения. Послание было отправлено из неизвестного ему учреждения – хосписа святой Бернадины.

      «Дорогой Гарольд, ты, вероятно, удивишься, получив мое письмо…»

      Он глянул в конец страницы.

      – Ну? – нетерпеливо переспросила Морин.

      – Боже ты мой! Это же от Куини Хеннесси…

      Морин подцепила ножом кусочек масла и стала намазывать на гренок.

      – От какой Куини?

      – Работала у нас на пивоварне. Давно. Ты разве не помнишь?

      Морин пожала плечами.

      – С какой стати? Не понимаю, почему я должна всех помнить. Ты не подашь мне варенье?

      – В финансовом отделе работала. Очень хорошая женщина.

      – Гарольд, это повидло. Варенье красное. Ты знаешь, если смотреть перед тем, как брать что-нибудь, толку будет больше.

      Гарольд подал ей требуемое и вернулся к чтению. Превосходно оформлено, не то что надпись на конверте. Он улыбнулся, вспомнив, что в этом была вся Куини: любое дело, за какое бы она ни бралась, она выполняла так аккуратно, что не придерешься.

      – А она тебя помнит. Передает тебе привет.

      Морин поджала губы.

      – По радио говорят, что французы полюбили наш хлеб. У них, видите ли, не умеют его нарезать как следует. Вот они и едут к нам и скупают его подчистую. Сказали, что к лету жди дефицита. – Помолчав, она спросила: – Гарольд, в чем дело?

      Он не ответил. Выпрямившись и сильно побледнев, он лишь беспомощно приоткрыл рот, а когда собрался с духом, его голос прозвучал совсем тихо, словно издалека:

      – У нее… рак. Куини написала, чтобы попрощаться.

      Гарольд силился еще что-то добавить, но не мог подобрать слов. Вытащив из кармана носовой платок, он высморкался.

      – Я… Ах, черт!

      На глаза его набежали слезы. Нарушив молчание, грозившее затянуться на несколько минут, Морин шумно сглотнула и сказала:

      – Очень жаль.

      Гарольд кивнул, не в силах поднять на нее глаз.

      – Погожее сегодня утро, – начала Морин. – Вынеси-ка летние стулья во дворик.

      Но Гарольд сидел неподвижно и упорно молчал. Морин собрала грязную посуду, и вскоре в прихожей вновь взвыл пылесос.

      Гарольд чувствовал, что задыхается. Он боялся, что стоит ему сдвинуться с места, даже просто пошевелиться, как лавина чувств,

1

Отрывок из трактата Джона Баньяна «Путешествие пилигрима в небесную страну» (перевод А. С. Пушкина).