Овечки в тепле. Анке Штеллинг

пришедших в негодность брюк и отрезаю пуговицы от рваных рубашек – на всякий случай, вдруг пригодятся.

      Наш подвал забит беспокойством о «всяком случае».

      Наш подвал к тому же теперь не наш, почему я никак не пойму этого? При строительстве дома принцип «сделай сам» достигает своих границ; если уж мне выпало заниматься искусством, мне надо было хотя бы получить наследство или выйти замуж за мужчину с хорошим заработком, или-или, самореализация или замужество по любви; то и другое вместе не получится, по крайней мере, во времена скудеющих ресурсов и подъёма уровня арендной платы и уровня моря.

      У меня позднее зажигание, Беа. Честно. Я подвержена романтическим мечтам и так с ними и осталась: бесхлебная профессия и четверо детей, съёмная квартира, арендуемая не мной, бесценный, но и такой же бесхлебный муж и подвал, который постоянно затопляет, полный раскисших упаковок и ржавеющих молний.

      – Но у вас же всё хорошо, – сказала Рената.

      – Кого ты имеешь в виду под «вами»? И что, по-твоему, «хорошо»?

      – У моей матери было одиннадцать детей. До взрослого возраста дожили только девять.

      Она посмотрела на меня, на сей раз уже серьёзно, не поднимая насмешливо брови. Как будто эта фраза была ответом на все мои жалобы, окончательным возражением, мудростью в последней инстанции.

      Одиннадцать детей, двое умерли, может, этим и в самом деле всё сказано.

      Однако потом я думаю дальше, про все мои роды и про то, что даже они доставили мне удовольствие. По крайней мере, каждые последующие роды оказывались легче предыдущих; вероятно, это можно было бы экстраполировать и дальше. Самой большой проблемой мне представляется необходимость потом видеть каждого ребёнка по отдельности и принимать его в свои мысли; с другой стороны, эта претензия, возможно, отпадает с пятым ребёнком, и ты снова видишь себя мысленно в долгу только перед собой.

      – Что именно ты хочешь этим сказать? – спрашиваю я Ренату.

      – Что я совершенно не хотела бы оказаться на её месте. И я не стала такой, как она.

      – Ты так в себе уверена?

      – Конечно.

      – Откуда тебе знать, как это было у неё? Она тебе рассказывала? Или это заключается просто в количестве детей?

      – Она работала круглые сутки. Ей негде было уединиться, у неё не было никакого личного пространства. Она никуда не ездила, не встречалась с подругами, не водила никаких знакомств с мужчинами, кроме нашего отца…

      – Откуда тебе знать. Может, она вела двойную жизнь.

      Рената засмеялась:

      – Да где? Когда?

      – Внутри себя. Ночами. В тайном дневнике, который потом сожгла.

      Рената отрицательно помотала головой.

      От моей матери у меня остался дневник. В нём записана одна-единственная фраза:

      «Опять слишком много ела».

      Так и хочется воспринять эту фразу буквально; сколько себя помню, Марианна сидела на диете. Но эта фраза могла быть и кодом, заголовком или иносказанием для чего-то совсем другого.

      У