Воспоминания. От крепостного права до большевиков. Николай Егорович Врангель

прошамкала и закрыла глаза.

      – Мне губернатор приказал осмотреть больницу.

      – Эге, эге, – сказала развалина.

      – Я, ваше благородие, сбегаю за фельдшером, – сказал сторож и вышел.

      – Вы давно здесь служите? – после тягостного молчания спросиля.

      – Тридцать девятый год, ваше благородие, – сказал за моей спиной незаметно вошедший фельдшер. – Здравия желаю, ваше благородие. Они поляки и плохо понимают по-русски, да и на ухо туги.

      – А вы русский?

      – Так точно. Канцелярию сперва изволите обревизовать?

      – Нет, палаты.

      – Тогда я велю сперва больных погнать на двор: у нас так переполнено, что и пройти неудобно. Да и не ровен час, – сторожей мало, и народ озлобленный…

      – Озлобленный? Почему?

      – От худого содержания, ваше благородие…

      Послышался топот, словно табун промчался по мерзлой земле. Я невольно вздрогнул.

      – Итак, уже погнали, – сказал фельдшер. – Сейчас, как спустятся все, и нам можно будет идти. Не угодно ли пока на них из окна взглянуть. Как на воздух попадут, сейчас присмиреют; уж больно взаперти душно, нечем дышать.

      Я через решетку взглянул в окно и замер. Двор был полон однообразно в полосатых нанковых халатах и белых колпаках одетых жалких фигур. Они походили не на больных, а на нелепых кошмарных фантастических кудесников. Одни, опустив руки, стояли, как окаменелые, другие описывали круги, точно лошади в манеже, а третьи, будто гонимые ветром, мчались вперед, круто поворачивали и стремглав летели обратно. Здоровый бородатый мужик, как ребенок, играл камешками.

      Один из ужасных дервишей, вероятно заметив меня, подошел к окну, уперся в меня мертвыми глазами и, не меняя выражения лица, мерно, точно заведенный механизм, как маятник, плавно начал качаться слева направо, справа налево.

      – Поехал, – сказал фельдшер. – Теперь будет так качаться, пока не свалится.

      Я очнулся от кошмара.

      – Покажите мне палаты.

      Палаты были пасмурные, вонючие, сырые сараи, в которых чуть ли не вплотную стояли грязные койки. В углу – бочка с водой и ковш с цепью, прикованный к стене. Больше ничего. Ни стола, ни стула. Только у дверей лавочка для больничного служителя. Я приказал откинуть подобие одеяла. На засаленном тюфяке ползли паразиты.

      – Как вам не стыдно? – сказал я.

      Фельдшер вздохнул:

      – Ничего не поделаешь. Некому убирать. И за больными присматривать людей не хватает. За три рубля в месяц кто на такую каторгу пойдет?

      – Зачем же вы, раз это каторга, на нее пошли?

      – Я по обету, – тихо сказал фельдшер. – Грех свой отмаливаю. И проветривать тут нельзя. Форточек нет, рамы глухие. Не жилое помещение, склад для живых мертвецов.

      Остальные палаты были все те же. В одной палате на койке сидел голубоглазый юноша и бесконечно, не спеша, с теми же промежутками, с той же интонацией, с тем же окаменелым выражением лица, повторял одно и то же.

      – Здравствуйте, – сказал я.

      – Первая.