Погоня за величием. Тысячелетний диалог России с Западом. Анатолий Решетников

с соответствующими изменениями на церковнославянский язык, призывал своих читателей: «Возрадуйся смирением, ибо та высота, что от смирения, непобедима, и в этом – величие»207. Это и был политический посыл прикладной морали, который продвигался среди «новых людей»208 Киевской Руси209. Таким образом, впервые (но не в последний раз) в русской истории идея политического величия и превосходства была связана с православным христианским идеалом самоотречения и жертвенности. Естественно, новая идеология не смогла положить конец всем внутридинастическим распрям. Однако в древнерусском дискурсе она часто представлялась как основа общей политической идентичности и, что немаловажно, соединяла идею истинного политического величия с этикой православного христианства210.

      2.5.3. Святые князья

      Почему политический и религиозный дискурсы оказались так хорошо совместимы, лучше всего объясняет Чернявский, который исходит из особенностей процесса христианизации Руси. По его мнению, устойчивая связь между величием и смирением была следствием того символического места, которое великие князья занимали в интериоризированном ими дискурсе. Он утверждает, что до того, как оно стало составляющей христианской религии, государства в светском понимании на территории Киевской Руси не существовало211. Таким образом, поскольку христианская вера и государство для новообращенного общества были практически синонимами, любой князь, занимающийся государственными делами, автоматически становился служителем Христа – отсюда и необычайно высокое их число среди православных святых.

      Образ святого князя направлял внимание общества на личность правителя, который, как считалось, был одним целым со своими должностью и властью, дарованными Богом212. Отсюда следует, что западную идею о наличии у князя двух сущностей – божественной и человеческой – нельзя было легко применить к Руси, где личность правителя обладала такой же святостью, как и его функции и должность. Вместо этого существовал дуализм иного рода, который Чернявский описывает как «мистическую диалектику, в которой, будучи славным царем, [каждый русский правитель должен был стремиться к] монашескому смирению, а это смирение, в свою очередь, умножало и обосновывало славу его правления»213. Многие из них в попытках реализовать этот принцип в своей политической практике принимали монашеский постриг на смертном одре.

      Мотив, связывающий величие с жертвенностью, продолжает присутствовать в современном российском великодержавном дискурсе (хотя и в довольно извращенном виде). Сложно объяснить иначе то, что имел в виду Путин, когда говорил на Валдайском форуме о мученичестве в контексте таких традиционных для великих держав тем, как ядерное сдерживание и ответный удар, заявляя, что «агрессор… будет уничтожен… и мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут, потому что даже раскаяться не успеют»

207

Лихачев и др. 1999г, 437.

208

То есть недавно обращенных в христианство.

209

Лихачев и др. 1999г, 549–550.

210

Борис и Глеб оказали долгосрочное влияние на русскую политическую культуру и стали образцовыми святыми князьями (Лихачев и др. 1997к; 2003б, 19; Соловьев 1896, 507).

211

Cherniavsky 1961, 33.

212

Ibid., 34.

213

Ibid.