Возвращение в Панджруд. Андрей Волос

кто-то стал теребить за плечо.

      – Шеравкан! Эй, Шеравкан! – говорила мама. – Просыпайся!

      Звезды бледнели на темно-сером небе. Он поднял голову и заскулил, ничего еще не понимая.

      – Вставай, вставай, поесть не успеешь, – ворчливо повторила она, взъерошив сухой ладонью жесткие волосы. И вдруг обняла, стала гладить плечи, приникла: – Горе мое, куда он тебя тащит! Сыночек, да увижу ли я тебя! Ведь какая дорога! Сколько злых людей кругом!

      – Ой, ну пусти, – пробормотал Шеравкан хриплым со сна голосом и сел на подстилке.

      – Что ты причитаешь? – прикрикнул отец. – Замолчи! Слава богу, молодой эмир Нух переловил всех разбойников! Да и туркменов отогнал подальше. А ты не стой столбом, а иди полей мне. Да быстрей, идти пора!

      Шеравкан взял глиняную чашку, окунул в чан.

      Он был бос, и брызги ледяной воды казались обжигающе горячими.

      – Что ерзаешь? – буркнул отец, снова подставляя ладони. – Лей как следует!

      Из дома тянуло запахом молока. Мать суетилась возле танура – озаренный зев печи в рассветной мгле казался пастью огнедышащего дэва.

      Отец утер лицо платком, посмотрел на него и спросил вдруг и ласково, и хмуро:

      – Не боишься?

      – Нет, – сказал Шеравкан, помотав головой.

      А слезы вдруг сами собой брызнули из глаз, и чтобы скрыть их, ему пришлось торопливо плеснуть себе в лицо остатками воды.

* * *

      Небо светлело, и уже с разных концов города летели вперебив друг другу протяжные вопли муэдзинов.

      Возле мечети, как всегда перед утренним намазом, сойдясь несколькими небольшими группами, толклись мужчины. Шеравкан удивлялся – ну, допустим, сегодня они с отцом маленько припозднились… но все равно – как рано ни заявись, первым не окажешься. Обязательно уже кто-нибудь стоит у входа, чешет языком с соседом. В начале лета он специально прибегал утром один, никого не дожидаясь, чтобы оказаться раньше всех, и что толку? – как ни спеши, а придешь вторым, потому что Ахмед-жестянщик уже непременно подпирает стену своей сутулой спиной. Ночует здесь, что ли?

      Сейчас Ахмед-жестянщик помогал Исхаку-молчуну вытащить носилки из дверей подсобки. Исхак-молчун не только исполнял в квартале[5] дворницкие нужды, но и служил при мечети – грел воду для омовений, привозил дрова, вытрясал коврики, чистил и заправлял маслом лампы для вечерних служб.

      Носилки за что-то зацепились и не шли.

      – Да погоди! – волновался Ахмед-жестянщик. – Да не так же!

      В конце концов совместными усилиями выволокли.

      – Постой, – сказал Исхак-молчун, скребя ногтями в клокастой бороде. – А сапоги-то брать?

      – Какие сапоги? – удивился Ахмед. – Зачем сапоги? Третью неделю сушь стоит.

      – Как скажете, – вздохнул Исхак, прикрывая двери. – Только чтоб потом разговору не было. А то вон, когда старого Фарида носили, всю плешь мне проели. Почему

5

Структура мусульманского средневекового города напоминала соты и складывалась из отдельных кварталов, представлявших собой довольно замкнутые административно-социальные единицы. Население квартала было более или менее однородно по профессиональной принадлежности (напр., квартал медников, квартал «глиноедов», то есть строителей). Несмотря на разницу социального положения и возможное различие занятий, жители квартала были традиционно тесно связаны между собой и принимали участие во всех событиях, случавшихся в жизни их соседей, – свадьбах, похоронах и проч. Силу традиции показывает, например, то, что жители квартала обмывальщиков, среди которых были как собственно обмывальщики покойников, вынужденно жившие изолированно в силу суеверного отвращения, испытываемого к ним другими жителями города, так и горожане иных профессий, тоже проводили совместные праздники и трапезы. Вход в жилой квартал закрывался воротами, на внешние улицы смотрели глухие стены. В каждом квартале была как минимум одна мечеть, представлявшая собой, кроме храма, центр культурной и общественной жизни.