Страдания ката. Алексей Филиппов

полтинник и бить батогами за блуд с Анисьей тож. А бабу Копееву Анисью …

        Тут генерал запнулся, посмотрел в закопченный потолок застенка, махнул рукой и крикнул подьячему.

      – Ладно, давай про бабу ничего не пиши. Черт с ней. Пусть Савка сам с нею разбирается, как на ноги встанет, а нам силы на глупых баб тратить нечего. Для нас умных баб тьма.

        Сразу после оглашения приговора в застенке стало потише. Мужиков до приведения в исполнение приговора отправили в крепость, причитающую бабу домой, а солдата Трондина за квасом.

         Андрей Иванович утер лоб кружевным платочком и присев на любезно поставленный стул, спросил устало подьячего.

      – Есть ещё сегодня кто?

         Сеня вскочил из-за стола, недоуменно пожал плечами и отважно решился высказать свои мысли.

      – Да вроде больше нет никого. Тихо сегодня. А может, пирожника попытаем?

      – Какого пирожника? – нахмурил седеющие брови генерал.

      – Ну, того, который офицерика ночью жизни лишил. Вон там за дорогой. Ну, мы же там Андрей Иванович вместе были.

      – А чего его пытать? Он и так нам всё, что надобно сказал. Его пытать не надо, с ним всё ясно. Сегодня Петр Андреевич к Государю сходит, а недельки через две отсечем Матвею Кузьмищеву голову при большом стечении народа, чтоб другим неповадно было и дело с концом. Чего его пытать?

      – Кому голову? – непроизвольно вырвался вопрос у Чернышева.

      – Кузьмищеву, – крякнул генерал, отрываясь от кружки ядреного кваса, – пирожника так кличут – Матвей Кузьмищев.

         И чего Еремей со своими вопросами полез? Не случалось с ним прежде подобного, а тут вдруг на тебе. Хорошо, что обошлось всё, а то ведь и иначе могло всё повернуться. От любопытства до греха один только шажок малюсенький. Чернышев мысленно покорил себя, а когда генерал вышел из застенка вон, ни к селу, ни к городу прошептал:

      – Анюта Кузьмищева. Анюта. Вся моря синь в твоих глазах, и яхонт алый на губах. Анюта.

      – Ты чего шепчешь, Еремей Матвеевич? – хлопнул ката по плечу подьячий. – Вспомнил чего?

      – Да так я, – смутился Чернышев, – утомился чего-то, вот и лезут мысли дурные в голову.

      – Чему тут томиться-то? – засмеялся Сеня. – Бывало, в день по десять следствий вели и ничего, а тут одно всего и ты утомился. Чего это с тобой?

      – Не знаю, – махнул рукой Еремей, – не по себе чего-то. Кабы не пост, вина бы испил. Муторно на душе как-то. Кошки скребут. Никогда так со мною не было. Никогда.

      – Насчет души ты поосторожней, – сразу перейдя на серьезный тон, заговорил Сеня. – В вашем деле про душу вспоминать не следует. Вспомнил раз, то пиши пропало. Плохо видно у тебя дело, раз так загрустил. Из-за Копеева что ли? Так не стоит он того. Да и ничего серьезного ему не присудили. Выпорют завтра на площади, поохает денька три, и опять с Акимовым водку начнут пить, а ты из-за него в переживания ударился. Выброси-ка ты Еремей Матвеевич всю эту дурь душевную из головы и пошли в кабак.

      – Так пост ведь.

      – Ничего. Помолимся завтра