Метафизика власти. Александр Рубцов

к измене, как погода или предатель. Рано или поздно ему надоест этот политический тверкинг, и тогда вновь подтвердится, что революции готовят не столько революционеры, сколько пытающаяся остановить время реакция.

      Без нашей революции и ее прямой связи с историей СССР невозможно понять, почему сталинская и постсталинская модель оказалась тупиковой уже ко второй трети века, на излете высокого модерна. А без этого понимания мы и дальше будем питать иллюзии относительно шансов мобилизации и несвободы.

27 апреля 2015

      Россия: бегство от себя

      В начале 90-х, как бы к этому периоду ни относиться, страна в целом перестала быть политическим экстравертом и развернулась к собственным проблемам. Это случилось не без помощи кризиса, но пошло на пользу и воспринималось как нечто долгожданное. К тому времени советский человек уже устал кормить соцлагерь, чужие освободительные движения и мировую революцию, поглощавшую ресурсы даже в анабиозе. Это отношение распространялось тогда и на братские республики, в которых впадавшее в безыдейность население видело скорее обузу, чем завоевания. Поэтому и распад СССР стал для массы «катастрофой века» далеко не сразу и не без подогрева пропагандой.

      До самого последнего времени идеология, питавшая программные материалы власти, сохраняла преимущественную ориентацию на внутренние проблемы. Два ключевых понятия – стабильность и модернизация – были прежде всего «о себе», о том, что сделано и якобы делается уже. Международный авторитет значил для самоощущения вождей, элит и масс немало, но опирался прежде всего на достижения страны – неважно, насколько они были реальными или утрированными пропагандой.

      То же в отношении будущего: Россию волновало ее место в новом мире, но для обеспечения международного положения и престижа обсуждалось в первую очередь, что ей необходимо сделать в себе и с собой. Соответственно, источники проблем, стопорящих развитие, понимались прежде всего как внутренние и, более того, коренящиеся в самой власти, в дефектах государства, «вертикали» и номенклатуры. Правда, политическое руководство смело и изящно дистанцировалось от бичуемых пороков, будто не имея отношения к социальному расслоению, коррупции, давлению на бизнес и умерщвлению инноваций, однако никто не пытался изобразить, что мы не имеем тут дела прежде всего с собственными, внутренними проблемами и задачами. Наоборот, в выступлениях о смене вектора и наведении порядка в вертикали имитировались честность, политическая воля, уверенность и решимость – та самая «мускулистость» текста и образа, столь ценимая нашими спичрайтерами еще с ельцинских времен.