Князь Света. Порождения Света и Тьмы. Роджер Желязны

Торговцы телами превратились в Хозяев Кармы и стали частью храмовой структуры. Они вычитывают твою прошлую жизнь, взвешивают карму и определяют ту жизнь, что тебе предстоит. Идеальный способ поддерживать кастовую систему и крепить контроль деикратов. Между прочим, большинство наших старых знакомцев по самый нимб в этом промысле.

      – Мой бог! – воскликнул Сэм.

      – Боги, – поправил Ян. – Их всегда считали богами – еще бы, с их Обликами и Атрибутами; но они теперь сделали из этого нечто до крайности официальное. И любой, кому случилось быть одним из Первых, лучше бы, черт побери, заранее понял, к чему он стремится – к быстрому обожествлению или к костру, когда он в эти дни вступает в Палаты Кармы. А когда тебе на прием? – заключил он.

      – Завтра, – ответил Сэм, – после полудня… А как же ты бродишь тут, если у тебя нет ни нимба, ни пригоршни перунов?

      – Потому что у меня нашлась пара друзей, и они навели меня на мысль, что лучше пожить еще – тихо-мирно, – чем идти под зонд. Всем сердцем воспринял я их мудрый совет и вот все еще способен починять паруса и подчас взбаламутить соседнюю забегаловку. Иначе, – он поднял мозолистую, искореженную руку и щелкнул пальцами, – если не подлинная смерть, то, может статься, тело, прошпигованное раком, или захватывающая жизнь холощеного водяного буйвола, или…

      – Собаки? – перебил Сэм.

      – Ну да, – подтвердил Ян.

      И он разлил спиртное, нарушив этим и тишину, и пустоту двух стаканов.

      – Спасибо.

      – В пекло. – И он убрал бутылку.

      – Да еще на пустой желудок… Ты сам его делаешь?

      – Угу. Перегонный куб в соседней комнате.

      – Поздравь, я догадался. Если у меня и была плохая карма, теперь она вся растворилась.

      – Чего-чего, а четкости и ясности в том, что такое плохая карма, наши приятели-боги не переваривают.

      – А почему ты думаешь, что у тебя она есть?

      – Я хотел поторговать здесь машинами среди наших потомков. Был за это бит на Совете. Публично покаялся и тешил себя надеждой, что они забудут. Но акселеризм нынче так далек, никогда ему не вернуться, пока я не помер. Да, жалко. Хотелось бы вновь поднять паруса и – вперед, к чужому горизонту. Или поднять корабль…

      – А что, зонд настолько чувствителен, что может уловить нечто столь неощутимое, как склонность к акселеризму?

      – Зонд, – ответил Ян, – достаточно чувствителен, чтобы сказать, что ты ел на завтрак одиннадцать лет и три дня тому назад и где ты порезался, когда брился сегодня утром, насвистывая гимн Андорры.

      – Они же были только на экспериментальной стадии, когда мы покидали… дом, – сказал Сэм. – Те два, что мы захватили с собой, являлись лишь основой для трансляции мозговых волн. Когда же произошел прорыв?

      – Послушай-ка, провинциальный родственничек, – начал Ян. – Не припоминаешь ли ты такого сопляка, черт знает чье отродье, из третьего поколения, по имени Яма? Молокосос, который все наращивал и наращивал мощность генераторов, пока в один прекрасный день там у него не шарахнуло; он тогда схлопотал