Мёд для убожества. Бехровия. Том 1. Е.Л. Зенгрим

проходя мимо Шпалы, хлопаю его по плечу: бывает, мол, не последний раз.

      – А ты куда это, евойный ты сын? – дружелюбный малый уже не так дружелюбен.

      Яйцо словно протрезвел от этого вопроса:

      – Ты! – идет на меня, шаря на поясе. – Это из-за тебя шконка ушла!

      – Как говорил мой папуля, – слова долетают откуда-то сверху-сзади, – «съел пирожок – плати должок».

      Цепь настырно лезет в рукав куртки.

      – Что же, господа насильники, накосячили вы, а виноват дружище Бруг?

      – Кто «бруг»? Я «бруг»? – мычит Шпала. – Папуля говорил, «надо в харю бить»!

      – Мне по боку, кто виноват. – Яйцо сплевывает под ноги. – Гони грошики, хиба на ремни порежу.

      Вспоминаю сцену несостоявшегося надругательства, и меня пробирает хохот.

      – Зачем тебе еще ремни? Ты и с одним-то не сладил!

      – Ах ты ж погань! – уф, как рассвирепел. Прямо лопнет сейчас.

      – Вы бы уносили ноги, дружочки, – выдыхаю я.

      Цепь обеспокоенно дрожит. Однако волноваться – не ей. Ведь действие папироски кончается.

      – Шпала, держи его!

      А жжение возвращается стократно. И это жжение слепит. Лицо горит прямо посередине – тонкой полоской, как это бывает всегда. От темени до подбородка меня пробир-р-рает боль… Которую не описать словами. Как плавится кожа, растекаются кости, а зубы вонзаются в самое мясо головы – не рассказать. Я бы пожелал каждому пройти через это.

      Говорят, к боли можно привыкнуть. Хотел бы я улыбнуться своим порванным черепом! Улыбнуться и сказать, что и вправду привык. Но полоса пылает так, будто я сунул башку в циркулярную пилу, а кто-то нажал на рубильник. Жжение теперь не где-то снаружи – оно и под кожей, и везде. Оно уходит вглубь, обжигая гортань и – можно подумать – царапая мозг.

      Но потом боль уходит, а зрение возвращается. Я вижу иначе – не только спереди, но и с боков. Мои глаза – два блестящих шара. Ими я вижу испуганную харю Яйца. Теперь я выше – мои позвонки набухли и вытянулись так, что даже Шпала дышит мне в грудь. Но я не высок, а длинен.

      Яйцо разевает рот, отчаянно крича. В ладони сверкнуло. Ножик.

      – Чого?!

      Он делает замах – и я наконец улыбаюсь. Я – чудовище со смолисто-черной шерстью. В р-р-растянутой кожаной куртке на изгибающемся теле, в штанах, обтянувших лапы… Цепь ласково трется о когти, издавая слабое «ценьк-ценьк».

      Теперь пасть моя вертикальна, полна кусачих кинжалов и сочится аппетитом.

      – Бес!

      И тотчас бритый человечек делает замах – отскакиваю к стене. Я быстрее, чем смолисто-черные волоски, срезанные ножом. Я быстрее, чем поднятые в удивлении брови. Быстрее загнанного пульса. Быстрее ж-ж-жизни, которая проносится перед глазами того, кто видит мою потустороннюю грацию.

      Изогнут пр-р-ружиной и, упершись в стену, – стреляю собой в человека. Кусок железа втыкается мне в живот, кровь моя серебрится. Но плевать, плевать, плевать! Ведь я вертикально улыбнулся! И проглотил в улыбке бритую харю. Ну же, Яйцо, мы улыбаемся вместе! Ты – костями и плотью меж моих зубов, а я – жадно жуя.

      В