Мёд для убожества. Бехровия. Том 1. Е.Л. Зенгрим

у него такая. Но в том, что Строжка надавил заносчивому сукину сыну на болючий прыщ, я уверен на все сто.

      Я прыскаю в бороду:

      – Да не может быть! У простолюдинов не бывает портретов!

      – Подписывайте и убирайтесь, – багровеет Миртски. – А уж продолжите паясничать в том же духе – и я заявлю на вас куда надо. Простым предупреждением сверху не отделаетесь!

      – Не могу подписать бумагу-то, – внезапно выдает Строжка.

      – Как? Почему?! – Миртски подпрыгивает в кресле, всплеснув руками.

      – Дык в соответствии с Догматом номер семнадцать, коли один цех провел осмотр, опись или прочее, прочее… В общем, другой цех, заступая в дело, обязан совершить переучет, – старик пожевывает губами. – То бишь мне должно супругу вашу осмотреть повторно.

      – Ах переучет?! Ну-ну!

      Томаш Миртски срывается с места и пружинисто, широкими шагами пересекает кабинет. С поры написания портрета он серьезно прибавил в талии.

      – О, так даже лучше! – обманчиво-радостно заявляет он; желваки его ходят ходуном. – Дотошные цеховики сами всё увидят!

      Из нагрудного кармашка Миртски извлекает маленький ключ и долго возится у дальней стены. Там, в тени необъятного книжного шкафа, прячется дверца, драпированная органзой.

      – Катя, приведи себя в порядок, – властно приказывает Миртски, – к тебе гости.

      Пока Томаш мешкает, я вскользь просматриваю письменный стол. Ничего необычного: куча смет, пара газетных рулонов… И аккуратная стопка конвертов пастельных цветов.

      В замочной скважине гремит бородка ключа, поскрипывает дверца.

      Я «случайно» рассыпаю стопку по сукну – и что же? Женские имена, выведенные крупным почерком с завитушками. Мария, Ханна, Андроника… И никаких Катаржин.

      Одержимым женам писем не пишут.

      – Ты смотришь конвертики, – дрожит воздух у самого моего уха.

      Это не вопрос, не восклицание. Это констатация факта от Катаржины Клаугет. Констатация неровным, скачущим тембром – тембром неиссякаемого возбуждения. Тембром вечных переживаний.

      В нос ударяет землистый запах тлена. Вонь немытого тела – тоже. Мурашки по спине.

      – Какого…

      Сжавшись в большой комок отвращения, я отшатываюсь от стола – и поступаю верно. Промедли я на секундочку, и эта старая кукла прижмется ко мне вплотную. Белая и изможденная, старая брошенная кукла. Становится не по себе, когда видишь изорванный сарафан в подозрительных разводах, длинные чулки до колена, стертые на ступнях до дыр. Она худа настолько, что сарафан висел бы как на вешалке – если б не вздутый живот. Неестественно правильной формы, обтянутый тканью так туго, что не остается складок.

      – Графиня, присядьте, будьте добры, – Строжка пододвигает ей стул, приставленный к стене. – Я доктор, буду вас, значит, осматривать.

      Серьезно, Строжка? По-твоему, всё в порядке?

      – А это кто? – спрашивает она, садясь и тыкая в меня пальцем.

      Пусть графиня и намазала губы вызывающе красной помадой,