Гимназисты. Николай Гарин-Михайловский

и бултыхнется на диван.

      – Послушай, француз, – скажет Корнев, – сегодня тебе спать не дадут.

      – Откуда ты взял, что я буду спать? – фыркал Дарсье, поплотнее умащиваясь.

      Корнев некоторое время добродушно рассматривал Дарсье и произносил с каким-то пренебрежительным снисхождением:

      – Рыло.

      – Сам ты… – так же добродушно огрызался француз.

      – Что с ним церемониться? – говорил Рыльский, обращаясь к Дарсье. – Вот тебе постановление коммуны: если ты не повторишь последней фразы, когда остановятся, то каждый раз с тебя том Писарева.

      – Ну… – размахивая руками, подскакивал До лба, – давай, брат, деньги, по крайней мере, без всякой помехи спать будешь.

      – Дурачье, – смеялся вместе со всеми Дарсье, – не дам.

      – Тем хуже для тебя…

      – Хорошо, хорошо… – кивал головой Дарсье, – посмотрим еще.

      Начиналось чтение: и в то время как все слушали с напряженным вниманием, Дарсье напрасно изнемогал в непосильной борьбе: что-то лезло на глаза, закрывало их, и Дарсье кончал тем, что сладко засыпал коротким чутким сном. Очень чутким. Чуть остановятся, уж Дарсье знал, в чем дело, и, еще не проснувшись, лениво повторял последнюю фразу.

      А Рыльский делал жест и продолжал читать.

      – А кто слишком склонен к Яни, того больно бьют по пяткам… Дарсье, повтори.

      Дарсье вскакивал и быстро повторял, и от сумасшедшего хохота дрожали стекла, потому что Яни – и бог земли, и в то же время фамилия красавицы гимназистки, к которой неравнодушно французское сердце Дарсье: вся фраза выдумана Рыльским без всякой связи с предыдущим и последующим чтением, специально для Дарсье.

      – Ну, так хоть это запомни хорошенько… – наставительно говорил Рыльский.

      И снова шло чтение, а затем споры, рассуждения. Подымались разные вопросы, решались. Это решающее значение обыкновенно принадлежало Корневу и Рыльскому. Иногда выдвигался Долба – здоровенный ученик из крестьян, в прыщах, с красным лицом, с прямыми черными волосами и широким большим лбом.

      – Лбина-то у тебя здоровенная… – говорил Корнев, внимательно всматриваясь в Долбу.

      – Бык, – отвечал Долба и, расставя ноги, смеялся мелким деланным смехом.

      Только глазам было не до смеха, и они внимательно, пытливо всматривались в собеседника.

      Корнев грызет, бывало, ноготь, подумает и проговорит:

      – На Бокля похож.

      Долба вспыхнет, смеряет четвертью свой лоб, скажет «ну» и опять рассмеется.

      – Способная бестия… – заметит опять Корнев не то раздумчиво, не то с какою-то завистью.

      – Дурак я, – ответит Долба, потом заглянет в глаза Корневу и, пригнувшись, рассмеется своим мелким смехом.

      – Да что ты все смеешься?

      – Дурак, – ответит уклончиво Долба.

      – Глаза хитрые…

      – Мужицкие глаза.

      – Положительно загадочная натура, – высказывал свое