Гимназисты. Николай Гарин-Михайловский

класса.

      Вставка Рыльского так взбесила Карташева, что он покраснел как рак и выругался:

      – Болван!

      Рыльский поднял высоко брови и спокойно, насмешливо сказал:

      – Вот теперь окончательно убедил: молодец!

      Карташев открыл было рот, но вдруг, круто обернувшись, пошел и сел на свое место.

      – Что, кончил уже? – окликнул его тем же тоном Рыльский.

      – С такой свиньей, как ты, говорить не стоит, – ответил Карташев.

      – Ну, конечно…

      – Постой… – перебил Рыльского Корнев и, обращаясь к Карташеву, проговорил: – Ну, хорошо: ты говоришь, что я перевираю твои слова, так сделай милость, объясни, как же понимать тебя.

      – Я не могу спорить, когда один перевирает, а другой горохового шута из себя корчит.

      Рыльский открыл было рот для ответа.

      – Молчи… – потребовал Корнев.

      Рыльский замолчал и только рассмеялся.

      – Ну, вот он молчит. Я тоже вовсе не желаю заниматься перевиранием твоих слов: ты сказал, что ты верующий в известном смысле. Я понял это так, что ты все-таки верующий. Выходит, я переврал: так объясни.

      Если бы в классе были только Корнев и Рыльский, Карташев, вероятно, так и отказался бы от дальнейшего диспута, но тут было много других, и все ждали с интересом, что скажет теперь Карташев. В числе этих других многие любили Карташева, верили в его способность отбиться от Корнева, и Карташев скрепя сердце начал:

      – Я признаю религию как вещь… как вещь, которая связывает меня с моим детством, как вещь, которая дорога моим родным…

      Рыльский, повернувшийся было вполоборота, когда Карташев начал говорить, весело покосился на Корнева, отвернулся спиной к Карташеву, махнул рукой и уткнулся в книгу.

      – Значит, ты сознательно обманываешь себя и родных? Выходит, что тебя связывает с ними ложь. Такая связь не стоит того, чтобы за нее держаться.

      – А тебе разве не доставляет удовольствия на пасху не спать ночь?

      – Никакого…

      – Врет, – заметил Семенов, упрямо наклоняя голову.

      – Да, наконец, это уже другая почва… удовольствие… И в снежки играть удовольствие, да не пойдешь же!

      – А отчего мне не идти, если мне этого хочется?

      – Ну, иди, – ответил Корнев. – Снег скоро выпадет. Вон товарищи уже ждут.

      Корнев показал в окно на толпу уличных ребятишек.

      Карташев тоже посмотрел и рассмеялся.

      – Рыло, – сказал добродушно Корнев.

      Впрочем, таким мирным образом споры редко кончались.

      – Ты ему напрасно спускаешь, – брюзжал Семенов Карташеву, когда они по окончании уроков шли домой.

      – Я вовсе не спускаю.

      – Ну-у, спускаешь… В прошлом году, помнишь, как оттрепал его, а теперь уж сам говоришь: «В известном смысле…»

      – Послушай, нельзя же действительно со всем соглашаться…

      Карташев рассеянно скользнул взглядом по проходившей даме, по прилавку, заваленному грушами, персиками, виноградом, молодыми орехами в зеленой скорлупе, втянул