Козлиная песнь. Константин Вагинов

ноги то под ними, то на них. Затем прояснились заколоченные, испуганные улицы вокруг гостиницы. И бежит он снова, шесть лет тому назад, с опасностью для жизни, по снежному покрову Невы, ибо должен наблюдать ад, и видит он, как ночью выводят когорты совершенно белых людей.

        Еще на западе земное солнце светит… —

      скажет потом одна поэтесса, но он твердо знает, что никогда старое солнце не засветит, что дважды невозможно войти в один и тот же поток, что начинается новый круг над двухтысячелетним кругом, он бежит все глубже и глубже в старый, двухтысячелетний круг. Он пробегает последний век гуманизма и дилетантизма, век пасторалей и Трианона, век философии и критицизма и по итальянским садам, среди фейерверков и сладостных латино-итальянских панегириков, вбегает во дворец Лоренцо Великолепного. Его приветствуют там, как приветствуют давно отсутствовавших любимых друзей.

      – Как ваши занятия там, наверху? – спрашивают его.

      Он молчит, бледнеет и исчезает. И уже видит себя стоящим в рваных сапогах, нечесаным и безумным перед туманным высоким трибуналом.

      «Страшный суд», – думает он.

      – Что делал ты там, на земле? – поднимается Данте. – Не обижал ли ты вдов и сирот?

      – Я не обижал, но я породил автора, – отвечает он тихим голосом, – я растлил его душу и заменил смехом.

      – Не моим ли смехом, – подымается Гоголь, – сквозь слезы?

      – Не твоим смехом, – еще тише, опустив глаза, отвечает неизвестный поэт.

      – Может быть, моим смехом? – подымается Ювенал.

      – Увы, не твоим смехом. Я позволил автору погрузить в море жизни нас и над нами посмеяться.

      И качает головой Гораций и что-то шепчет на ухо Персию. И все становятся серьезными и страшно печальными.

      – А очень мучились вы?

      – Очень мучились, – отвечает неизвестный поэт.

      – И ты позволил автору посмеяться над вами?

      – Нет тебе места среди нас, несмотря на все твое искусство, – поднимается Дант.

      Падает неизвестный поэт. Подымают его привратники и бросают в ужасный город. Как тихо идет он по улице! Нечего делать ему больше в мире. Садится за столик в ночном кафе. Подымается Тептелкин по лесенке, подходит.

      – Не стоит горевать, – говорит он. – Мы все несчастны в этом мире. Ведь я тоже думал донести огонек возрождения, а ведь вот что получается.

      Снова неизвестный поэт в комнате.

      – Вы стремитесь к бессмысленному искусству. Искусство требует обратного. Оно требует осмысления бессмыслицы. Человек со всех сторон окружен бессмыслицей. Вы написали некое сочетание слов, бессмысленный набор слов, упорядоченный ритмовкой, вы должны вглядеться, вчувствоваться в этот набор слов; не проскользнуло ли в нем новое сознание мира, новая форма окружающего, ибо каждая эпоха обладает ей одной свойственной формой или сознанием окружающего.

      – На примере, конкретно! – закричали присутствующие.

      «Надо попроще, – подумал он, – надо попроще».

      – Окна комодов, деревья садов… что это