Козлиная песнь. Константин Вагинов

всего на свете любил. – И улыбнулась.

      К Тептелкину подошла Муся в старомодной соломенной шляпке с голубыми ленточками и слегка блестящими ногтями дотронулась до его руки.

      – Скажите, – сказала она, – что значит:

      Есть в статуях вина очарованье,

      Высокой осени пьянящие плоды…

      – Ах, ах, – покачал головой Тептелкин, – в этих строках скрыто целое мировоззрение, целое море снующих, то поднимающихся как волны, то исчезающих смыслов!

      – Как хорошо мне с вами, – сказала Муся. – Мне он говорил, – она показала глазами на неизвестного поэта, разговаривающего с вечным юношей, – что вы последние, уцелевшие листы высокой осени. Я это не совсем поняла, хотя кончила университет; но ведь теперь в университетах не этому совсем учат.

      – Этому не учат, это чувствуют, – заметил Тептелкин.

      – Сядемте на ту ступеньку, – указала Муся подбородком.

      Они поднялись повыше. Сели на ступеньку между кариатид портика Бельведера.

      – Как поют соловьи! – сказала Муся. – Отчего девушек соловьи всегда волнуют?

      – Не только девушек, – ответил Тептелкин, – меня соловьи тоже всегда волнуют.

      Он посмотрел Мусе в глаза.

      – А я женщин боюсь, – задумчиво уронил он. – Это страшная стихия.

      – Чем же страшная? – улыбнулась Муся.

      – А вдруг закрутит, закрутит и бросит. С моими друзьями это случалось, а как бросит, никак не умолить жить вместе. А как мои друзья на своих жен молились и портреты в бумажниках носили! А они всегда, всегда бросают.

      Тептелкин обиделся за друзей. Муся достала гребенку и стала расчесывать Тептелкину волосы.

      Внизу молодые люди пели:

      Gaudeamus igitur…

      Тептелкин вспомнил окончание университета, затем погрузился в свое детство и в нем встретился с Еленой Ставрогиной. Ему показалось, что есть нечто от Елены Ставрогиной в Марии Петровне Далматовой, что она как бы искаженный образ Елены Ставрогиной, искаженный – но все же дорогой. Он поцеловал у нее руку.

      – Боже мой, – сказал он, – если б вы знали…

      – Что, что? – спросила Муся.

      – Ничего, – тихо ответил Тептелкин.

      Внизу пели:

      Есть на Волге утес…

      Утром в поезде ехали обратно в Ленинград Костя Ротиков и неизвестный поэт. Неизвестный поэт грустил невыносимо. Ведь его ждет полное забвение. Костя Ротиков развлекал его как мог и говорил о барокко.

      – Не правда ли, – говорил он, – вы стремитесь не к совершенству и законченности, а к движущемуся и становящемуся, не к ограниченному и осязаемому, а к бесконечному и колоссальному.

      В вагоне никого не было, они сидели вдвоем. Костя Ротиков встал и стал читать сонет Гонгоры.

      Неизвестный поэт с нежностью смотрел на Костю Ротикова, насмешливого и остроумного, слегка легкомысленного, читающего только иностранные книги и несколько свысока любующегося творениями рук человеческих.

      – Еще поборемся, – сказал он, выпрямляясь.

      – Что