Адмирал Ушаков. Флотоводец и святой. Валерий Николаевич Ганичев

голубчики! Смотрела любовно и жалостливо, как жадно глотал Федя. Не выдержала и всхлипнула.

      – И что ты, батюшка, заставляешь его косить. Не дворянское дело-то.

      – Молчи, Параскева, а что дворянское? Великий Петр все мог делать своими руками и нас, преображенцев, к сему приучал. Столярничать Федька умеет, – стал он загибать пальцы, – лошадь запрягает, топором рубит, на лодке гребет, сеть ставить может, стрелять научу, грамоту знает, счет ведет, молится прилежно. Что еще надо? Зимой поедем в герольдию на смотр, определять на службу будем. Хватит Степке гнезда зорить, да и Федька готов на государев счет идти. Хорошо бы к преображенцам, – мечтательно протянул отец, – вот бы где свет повидал да погулял, повоевал бы, – покрутил он ус.

      – Не надо ему войн, пусть служит по гражданской части, – поглаживала по головке сына мать.

      – Эко ты, будто царица, приказы отменяешь. Да кто из истинных дворян променяет военную службу на бумагомарание да откажется от ратных дел.

      – А Ваня-то, сказывают, отказался…

      – Негодник он и клятвопреступник, со службы сбежал, – твердил и краснел отец, – опозорил он Ушаковых.

      Стало ясно, что речь шла об Иване Ушакове, что, сказывают, сбежал из гвардии в скит дальний. Мать не согласилась. Федя нечасто видел ее такой. Непреклонной, с горящими глазами.

      – Нет, Федор, он же душу спасал.

      – Душа в согласии с долгом должна быть, а он ее от обязанности увести хочет.

      – Ты же знаешь, Федя, – мать положила руку на плечо отцу, – он в Бога по-истинному верил, ни одно богохульство не прощал, несправедливости не терпел.

      Отец сбросил руку и разгоряченно зачастил:

      – Брось пустяки молоть! Когда? Когда сие было? Он со мной, бывало, и пил, и трубку курил, и плясал, и речи не для дамских ушей говаривал. Как он мог службу предать и бежать, нет, я ему не прощу…

      – Ну и нашел, чем хвалиться: пил, курил, – совсем рассердилась мать, – он ведь не к ворогу перебежал, а к Богу!

      – Бог тоже измен не прощает, – махнул отец рукой и встал.

      Федя прислушался, о чем спорят отец и мать. Ему казалось, что изменять никому нельзя. Нехорошо это. Дядю своего, которого видел всего два раза, он любил, Богу верил, но долг, о котором говорил отец, и ему казался главным. Когда молилась мать, она все просила у Бога заступничества и сохранения ее сыновей и близких, а отец и перед иконой испрашивал побед Отечеству, армии и флоту.

      – А ты, Федор, в преображенцы или тоже в монахи хочешь? – хмуро спросил отец.

      – Не-е, батя, я бы во флот пошел…

      Отец удивленно поднял брови, мать охнула:

      – Сынок, да кто же тебя надоумил сему?

      – Волга, – отвечал Федя с гордостью. – Я быстрее всех плоты вязать научился, плавать и под водой сидеть дольше всех с камышиной, гребу без устали. Вот все ребята наши и соседские меня морянином и именуют.

      Отец покачал головой, но не возразил: морская служба тоже государева, – и уже ласково шлепнул по спине:

      – Иди