Призрачный театр. Мэт Осман

так и установился их распорядок дня. В течение десяти дней подряд, каждое утро после девяти ударов колоколов, Шэй наряжалась в новый костюм и гримировалась, а когда Бесподобный придумывал их роли, ее подташнивало от страха. Она играла монахиню в Ньюгейте, шлюху в Хорслейдауне. В четверг Бесподобный поведал компании подмастерьев, что Шэй работала служанкой и прикончила хозяина, который пытался затащить ее в постель, и они, спрятав ее на телеге под кучей свеклы, отвезли к собору в Сент-Олбанс. Шэй никогда раньше не бывала к северу от Лондона, и ей пришлось дожидаться там Бесподобного, а он соизволил приехать только через два часа, лениво труся на лошади и посмеиваясь над ее тревогами.

      Утренние часы принадлежали ему, а послеобеденное время – ей. Она брала Бесподобного с собой и показывала ему верхний, овеваемый ветрами город. С неистовым изяществом Шэй летала над Лондоном и, слегка запыхавшаяся, с очередным набором синяков, стучала в задние двери богатых особняков, держа за спиной руки, чтобы скрыть свои ногти. С запада на восток и с севера на юг доставлялись изысканные конверты, запечатанные воском цвета сливок и вишни. Когда Бесподобный поспевал за ней, они прыгали и бегали вместе, и тогда казалось, что только им двоим из всего рода человеческого открыты радости жизни на крыше этого увенчанного облаками мира. Она предсказывала ему будущее по поведению птиц – неизменно драматическое, неизменно с приключениями, – и они, утоляя жажду, пили дождевую воду из потрескавшихся желобов горгулий. А если ему не удавалось угнаться за ней, она отпускала его обратно в средоточие своего нового мира: театр Блэкфрайерс.

      Дни растягивались и разверзались, вмещая все чудеса театра. За те первые десять дней дали семь представлений, и ничто никогда еще не казалось Шэй таким истинно правильным. Казалось правильным пристально следить за сценическим действом, сознавая, как вращается вокруг освещенный живым пламенем театр. Казалось правильным, что волны зрительских голосов омывали ее, как вода – прибрежную гальку. Казалось правильным водить пальцем по странице, искать нужные слова – красивые слова, как райские птицы среди лондонских голубей. Она шептала их, смакуя на вкус экзотические определения – «Византийский. Проницательный. Дьявольский», – словно многобуквенные заклинания, миры в миниатюре.

      Но самым правильным казалось наблюдать незаметно за Бесподобным и блуждать с ним по его таинственным переулкам. В трех разных пьесах на этой неделе он играл три совершенно разные роли, но Шэй воспринимала их как одно длинное представление с продолжением. Подобно повторяющемуся сну, оно продолжалось вечер за вечером, не раскрывая полностью свою глубину. Перед ней, таинственно мерцая, разворачивались удивительные фрагменты: Бесподобный, рыдая, бежал по проходу в разорванном свадебном платье, и чьи-то руки невольно тянулись к нему из зала, одни сочувственно, другие вожделенно. В сцене боя труба Мавра издавала атональный шум, а затем незаметно соскользнула к траурной мелодии в тот самый момент, когда Алюэтта пристроила лист красного стекла перед фонарем: «звон осколков» – и сцена окрасилась древней как мир кровью.