Огни в ночи. Елена Крюкова

познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто.

      И если я раздам все имение моё и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, – нет мне в том никакой пользы.

      Любовь долготерпит, милосердствует, не гордится, не ищет своего… не радуется неправде, а сорадуется истине…»

      – …истине, которую нам не поймать, как голубя, не сжать в немощных голодных руках, не умертвить! Потому что она живая, истина… Помнишь картину Ге? Лысого Пилата? Тощего Христа?.. Его беззащитный, нежный жест?.. Истине не нужно защиты. Она без брони, без корки. Без кольчуги. Она могуча без огня и меча. Но мы её сказать не можем. Ибо всё уже сказано: неизречённым Духом Святым.

      У него была на курсе девочка. Студентка. Маша Чекина. Поэт. Из Самары родом. Ей было двадцать шесть лет. Ему – шестьдесят пять. Она влюбилась в него – всею жизнью, больше жизни. Она посвятила ему эти стихи:

      О жизнь, звезда и маятник,

      Взгляд – и биенье сердца!

      Не умертви, сжимая

      В своей ладони детской.

      И вымыслом, и сутью

      В твоей руке везде.

      Мы днём верны минуте,

      А по ночам – звезде.

      Читая мне Машины стихи, дед закрывал глаза ладонью и плакал.

      Я слышала раскачку неумолимого маятника.

      Я видела ночную звезду.

      …он вымолил себе лёгкую смерть.

      Он умер так, как и мечтал: во сне.

      Помолился на сон грядущий, прочитал вечернее правило, лёг в чистую холодную постель, на белые снеговые простыни, уснул и не проснулся.

      И было ему от роду восемьдесят пять лет.

      …он многих благословил жить в искусстве. И меня; и меня.

      Когда я возвращалась к нему домой, на платформу Левобережную, где у меня на кухне, близ плиты, был свой кургузый родной диванчик, на котором ночевать можно было только ноги поджавши, грустным кузнечиком, – он открывал мне дверь, на пороге смеялся от радости, что я пришла-приехала наконец-то, а то все волновались, – и вопрошал меня, хитро щурясь, скуласто, хански-узкоглазо: «Девочка, ты чья?» А я тоже смеялась, отряхивала капюшон от снега и отвечала так же весело, это у нас семейная шутка была такая: «Да своя я, своя, дядя Миша, неужели не узнаёшь!»

      И повисала у него на шее, и он крепко обнимал меня.

      А потом мы пили на кухне горячее молоко и ели весьегонский мёд.

      И лилась из бормотного радио музыка: Бетховен. «А Любочка и Верочка уже спят. А Павлик днем звонил. Экая бледная ты! Надо мне тебе на рынке клюквы купить».

      …Я не рассказ, не эссе о нем написала: я лишь корявыми живыми строками поцеловала его и посейчас живой, в смертной памяти моей, в бессмертной любви моей, в Мiре Иномъ, весёлый, родной, сияющий, бугристо-смуглый, изморщенный войной, временем и мыслью, открытый всем ветрам, гениальный степняцкий лоб.

      Дождётся

      Этюд