Наказать и дать умереть. Матс Ульссон

их обеих высекли.

      – Что? – переспросил я, стараясь выглядеть более шокированным, чем был на самом деле.

      – Я не видела Пальмгрен, но шары польки были цвета свежесваренных раков.

      – Никогда не говори «шары» в Стокгольме, здесь это означает совсем другое, – предупредил я.

      – Хорошо, ягодицы, – поправилась она. – Так лучше? – (Я пожал плечами.) – Я получила факс из Гётеборга с фотографиями Пальмгрен. Ее ягодицы, – она выделила голосом это слово, – выглядели не лучше. Так что, похоже, действовал один и тот же человек.

      – Но ты ведь не думаешь, что это Грёнберг? – спросил я.

      – Нет, хотя он жив, как и Санделль, он тоже жертва. Помимо всего прочего, он не помнит, где потерял брюки. Кто-то втащил его в номер Пальмгрен и раздел.

      Эва надела очки и еще раз прошлась по тому, что было известно полиции об этих случаях. Совершенно незаметно исчез ее грубый сконский диалект, и она заговорила как тогда, на телевидении, – увлеченно и логически связно, немного официально, но, во всяком случае, понятно.

      Ни в Мальмё, ни в Гётеборге не удалось обнаружить ни единой зацепки. Йеспер Грёнберг смутно помнил одно: как отказался идти со всеми на Пуш, вместо этого остался в баре, где выпил слишком много.

      – Гётеборгский зануда считает, что Грёнберга накачали таблетками, – пояснила Эва. – Он собирается искать следы снотворного в крови. Но следует учесть и мочегонный эффект спиртного.

      Если не считать исполосованных ягодиц, на теле Юстины Каспршик не обнаружено никаких следов насилия. Ее задушили, но, похоже, руками. На шее не осталось даже синяков.

      – Такое впечатление, что полька пошла на это добровольно. – Эва Монссон посмотрела на меня поверх очков. – Мало ли на свете больных…

      – Болезнь болезнью, а порка нынче едва ли не популярнее миссионерской позы, – заметил я. – Да и само S & M – что-то вроде национального движения или хард-рока.

      – А ты откуда знаешь? – Она сняла очки и поправила упавшую на лоб челку.

      – Читаю газеты.

      Эва снова водрузила на нос очки и продолжила: в квартире у Пальмгрен также не удалось обнаружить никаких следов. Кроме того, пропал ее ноутбук.

      – Она занималась бизнесом, значит ноутбук должен быть.

      – А что, если она взяла его в Гётеборг? – предположил я.

      – Возможно, – согласилась Эва. – Мы прослушали ее автоответчик. Там оказалось только одно сообщение от дочери, которая учится в Копенгагене. Не знаю, о чем говорить с ней, пусть ею занимаются в Гётеборге. Более того, у нее, как и у мамы, пропал мобильный.

      Я едва не спросил, не заметили ли полицейские пожарный шлем в квартире Пальмгрен, но воздержался. Скорее всего, его она тоже взяла в Гётеборг.

      – И здесь наблюдается одно маленькое отличие, – добавила Эва.

      – Какое? – насторожился я.

      – Непохоже, что Пальмгрен пошла на это добровольно, несмотря на все, что ты говорил о национальных движениях.

      – Объясни.

      – У