Крысолов. Флора Эйзенштейн

мужчины, лучше военные, можно контуженные, но с двумя руками и ногами.

      Кузнечик успел стащить у чеченца солидную горсть кураги. Хотел попросить еще фиников, которые лежали далеко и так просто в руки не шли, но Дугурхан был жадным и точно не угостил бы. Потому Кузнечик повздыхал и побежал дальше – к круглосуточному кафе близ базара, грязному месту, где редко ели, а больше закусывали – тут разливали какой-то суррогат, от которого разило ацетоном. Но стоило спиртное тут дешево, потому кафе очень любили грузчики и мелкие базарные воришки. В кафе «Золото» Кузнечик некоторое время кого-то тщетно искал, по пути не забывая поглядывать на высокие столики, не забыл ли кто на них что-то, что можно прихватить. Поздоровался с двумя знакомыми грузчиками.

      – Привет, Кузя!

      Махнул рукой второму, который солидно назвал Кузьмой, пожал протянутую пятерню. Но нужного человека не нашел – побежал дальше. В грязном сквере за рынком нырнул в дыру в заборе, оказался в заброшенном павильоне цветочного рынка, заваленном строительным мусором. Это и было «убежище». Тут своим было безопасно. А своих была всего горстка.

      Кузнечик пару раз споткнулся, прошел от угла к углу, потом деловито заглянул в дыру в полу:

      – Эй!

      После беготни по солнечной улице ничего не было видно, но когда глаза привыкли, Кузнечик рассмотрел, что в подвале вповалку спали трое детей. Крайний, после долгих окриков и запущенного в него камня, зашевелился и заругался матом, но, придя в себя, сел и потер глаза:

      – Петкурица, вставай! – прикрикнул на него бодрый Кузнечик.

      – О, Кузя. Похавать есть?

      – Я че, походная кухня? – переспросил тот, но сжалился – бросил прямо в дыру, целя в лоб товарищу, пару штук кураги. В лоб не попал.

      Второй мальчишка пошарил руками вокруг себя, нашел брошенное, сунул в рот, скривился:

      – Зубы болят. Сосиску бы в тесте… Чумку будить?

      – Буди, – согласился Кузя. – А кто там у вас третий, не вижу.

      – Ромашка это.

      Ромашка из этих троих был единственным домашним, потому одет и обут нормально, только не свеж и растрепан. Из этих троих он был самым озлобленным (говорили, что домашние всегда такие), если что не так, то мог и камнем, и палкой, и вообще – чем под руку попадется, но самое страшное – исподтишка, когда уже все забыли. Вот так бедной Чумке он однажды руку стеклом пропорол. А она, дура добрая, еще кровью заливалась, а уже все простила и другим его бить не дала.

      Чумка жила на улице с шести лет. Отца она не знала, а мать была инвалидкой, которая работы не имела, ходила целыми днями по городу от мусорного бака к мусорному баку, собирала какую-то дрянь – что-то сдавала в утиль, что-то тащила домой. Своего четвертого ребенка, Чумку, она прятала даже от соседей, потому что опасалась, что ее, как и старших, заберут социальные работники в детский дом. Потому, когда инвалидка умерла, упала прямо посреди улицы, так и не дотащив до пункта приема очередной мешок с картоном, квартиру вскрыли и очень удивились, обнаружив в ней прямо посреди гор мусора маленькую девочку. Девочка в неполные пять лет