Обыкновенная жизнь. Роман. Александра Китляйн

В дороге питание не предусмотрено. Давали сухой паёк. В туалет водили три раза в сутки – хорошо, что не кормили. Тяжёлый воздух от запахов пота, курева, матерной брани казался всем поганой, мутной рекой. Хотелось вынырнуть из неё, как рыбе, сделать хоть один глубокий вдох. Душно и темно. Темно в отсеках даже днём. Окна в «столыпинских вагонах» есть только там, где курсируют вооружённые конвоиры с собаками. Сознание угнетено, омрачено однообразным интерьером и жутким контингентом, в котором все подозревают всех, и все способны стащить чужой сухарь, кусок сахара, тряпицу, огрызок карандаша, обмылок или расчёску. А поскольку купейные сообщества образовались из людей случайных, но готовых во что бы то ни стало отстаивать свои убогие интересы, то там, то тут возникают стычки. Надзиратели усмиряют буйных дубинками. Каждые полтора часа заходят и осматривают купе. Каждые три часа проводят шмон. Они призваны создавать как можно больше неудобств подопечным и тем поддерживать порядок. Делают они это с великим воодушевлением и прилежанием.

      От Иркутска до лагеря их погонят этапом в кандалах. В дороге скороговоркой передавали друг другу об этом слухи. Они поступали от завсегдатаев тюрем, чья жизнь состоялась, благодаря карательной системе, о которой они всё знают, как и она о них. Но те сведения бродили до отправки, таких знающих «старожилов» среди перевозимых почти нет.

      Иркутский вокзал. Два часа ночи. Побудка.

      Перед прибытием раздают фуфайки, шапки-ушанки, кирзовые сапоги с портянками. Процедура не из лёгких – подобрать по размеру вещи. И снова каждому – сухой паёк. Высаживают не всех. Большую часть повезут дальше.

      На рассвете, когда ни одной живой души на станции нет, их начинают выгружать, выкликая по одному. Двери вагона открыты. Осужденные ловят запах и дыхание затаившегося вокзала, одинокий гудок паровоза. По команде выпрыгивают из вагона и тут же строятся в указанном месте. Узел с вещами, или что там у кого есть, они обязаны держать перед собой.

      Колян, большеглазый, худой, нескладный и неловкий от вынужденной неподвижности, давно уже не фантазёр и балагур, больше угрюмо молчит. Он вывалился из вагона, когда его выкликнули. Существуя в среде воров, бандитов, квалифицированных и потенциальных убийц, за три с лишним года в тюрьме он изменился до неузнаваемости. Глядя в его глаза, можно уловить не затухающую ни на миг бессмысленную, тяжёлую умственную работу. Однообразные думы одолевают и поглощают всё его время. До головной боли терзает разговор с братом и его полное отчуждение. Колька утешает себя тем, что, наверняка, Антон помог деньгами матери. Но он никак не может взять в толк, как родной, а потому всё-таки отчасти обожаемый Антон, толкнул его в число презираемых не только чужими, но и близкими людьми, и самим собой. Но как он ни старается обелить его и себя, внутри совесть то нещадно царапает, то ноет, как самая жалостливая нота. Внешне он остаётся с ничего не выражающим лицом, выполняет команды конвоиров,