Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1. Игал Халфин

в таких случаях, большевистские судьи часто выступали в качестве инквизиторов, лезущих в души своих подсудимых71.

      Работа следователя привязывалась к определенной юридической норме – Уголовный кодекс 1927 года, например, говорил о необходимости установления субъективной стороны состава преступления, формы вины. Бесспорно, сталинские суды работали автоматически. Выносились преимущественно смертные приговоры, обсуждения каждого случая занимали считаные минуты. Каждому обвиняемому, однако, инкриминировали конкретное преступление, каждый получал обвинение по конкретной статье. В оптике политической системы 1930‑х годов советский уголовный процесс должен был показывать высокий уровень осуждений, чтобы считаться эффективным. Все чаще оправдательные приговоры рассматривались как ошибка и свидетельство неэффективности советской власти в деле борьбы с внутренним врагом. Говоря юридическим языком, умысел как необходимый признак субъективной стороны преступления устанавливался в том числе по действиям, конституировавшим объективную сторону, подобно тому как одним из признаков наличия умысла на совершение акта терроризма может быть факт выстрела именно в жизненно важные органы, как, например, в случае с Кировым 1 декабря 1934 года. Если локализация ранений пришлась в голову – значит, имелся умысел. Именно анализ объективации субъективной стороны в поведении оппозиционеров был основным ключом к ней.

      Следующая часть нашего исследования посвящена анализу следственных дел сибирских оппозиционеров 1936–1937 годов. Бросается в глаза, что следователь в первую очередь делал упор на признание вины – это считалось прямым доказательством, сразу же раскрывавшим преступление. Подследственный сам объяснял, чтó он совершил, когда совершил, давал ответы на основные юридические вопросы «когда – почему – где», «что – кто – как». Конечно, установление умысла имело место и в обычных делах, например при расследовании кражи или разбоя. В рутинных делах, однако, мы не наблюдаем использования той семантики, которой пестрят политические процессы, не наталкиваемся каждую минуту на «контрреволюцию», «измену», «саботаж». Понятие контрреволюционного намерения сразу же отсылает к субъективной стороне преступления. Вот эта особенность политических дел как раз и объясняется исходя из предложенного в этой книге эсхатологического нарратива, где история понимается как рост сознания, субъективное просветление. У следователей была особенная манера работать с оппозиционерами-«контрреволюционерами»: расширение области подозрения в политических делах совпадает с нашей концепцией следователя как герменевта, читающего души. 1937 год ведет к герменевтическому дискурсу, а не к юридической теории как таковой. Нужно было заставить человека беспрерывно говорить, чтобы подловить его, заставить его проговориться и выдать свою сущность. Следователя интересовал не язык подследственного, а намерения, которые за ним укрывались.

      Без

71

Крыленко Н. В. Обвинительные речи по наиболее крупным политическим процессам. М.: Юридическое издательство НКЮ СССР, 1937. С. 305–306; Викторов Б. Без грифа «Секретно». Записки военного прокурора. М.: Юридическая литература, 1990. С. 95–98.