Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 1. Игал Халфин

стандартом „разумного человека“, а его же мерилом, определенным на основании его знаний и умственных способностей, или мерилом, обычно принятым в кругу его общения. В тех случаях, где криминальное намерение очевидно, вина зависит от настоящего, а не каким-то образом вмененного предвидения. Желание, мотивация могут служить как отягчающим, так и смягчающим фактором. Иными словами, [в Советском Союзе] судят „всего человека“, и его преступление рассматривается в контексте его общественной среды. Отношение к несведущему человеку всегда более щадящее, чем к образованному – от последнего ожидалась лучшая ориентация в ситуации. Шансы коммуниста получить более строгое наказание выше – он же „авангард“»68.

      Советская политическая система фактически колонизировала правовую, используя последнюю как способ собственной легитимации. В этом контексте важно посмотреть, какие термины появлялись в семантике, используемой чекистами. В юридической конструкции состава преступления всегда присутствует субъективная и объективная сторона. Примат и доминирование эсхатологического нарратива, связанного с тем, что «продвижение к свету однонаправленно», объясняли, почему субъективная сторона преступления (контрреволюционные намерения) устанавливалась в том числе на основании объективации ее в поведении. Если это движение и исправление были однонаправленны, то наблюдаемые действия, относящиеся к объективной стороне (голосование за оппозицию, организация тайных собраний, распространение листовок и т. п.), не могли быть совершены по неосторожности. В таком случае советская юстиция презюмировала, что подозреваемый являлся уже исправленным и перерожденным, а значит, мог действовать только с полным осознанием своих действий и их последствий. Для установления этого умысла и наличия контрреволюционных намерений следователям необходимо было обращать внимание на поведение и действия этого «исправленного» человека, поскольку сам характер действий, их интенциональный заряд были таковы, что они автоматически свидетельствовали об умысле; поскольку они предполагали определенное внутреннее состояние «сознательности», а значит, неспособность заблуждаться относительно характера собственных действий. Поскольку обвиняемый был просветлен и перерожден, состоял в партии, то у него мог быть только злой умысел.

      В этом контексте работа советской уголовной юстиции, в том числе следователей, носила герменевтический оттенок, связанный с дешифровкой «я» обвиняемого. Герменевтическая следственная практика оперировала оппозицией «что происходит / что за этим кроется?». Область «что происходит?» реферировала к «фактуре» дела, к реконструкции того, что фактически произошло, в то время как вопрос «что за этим кроется?» отсылал к области тайного и скрытого, в каком-то смысле сакрального: контрреволюционным намерениям, умыслу и субъективной стороне69. При поиске ответа на вопрос «что за этим кроется?»

68

Berman H. J. The Challenge of Soviet Law // Harvard Law Review. Vol. 62 (2). 1948. Р. 260–261.

69

Luhmann N. Law as a Social System. Oxford: Oxford University Press, 2004.