Беспамятство. Светлана Петрова

Фёдоровна стала перечислять:

      – Дом рубленый со скотным двором. Сарай. Курятник. Баня. Колодец в конце улицы, общий. Тридцать соток приусадебной земли – это немало. С одной стороны поле, с другой – лесок, мелкий ручей после войны запрудили – можно купаться, хотя дно не очень приятное, илистое. В шести километрах большое село, где до сухого закона был спиртзавод, молочная ферма, конюшни, МТС. Этого, наверно, ничего не осталось.

      – Брось ты свою развалюху! Ведь никогда же не понадобится!

      – Не ленись, пожалуйста, доченька, съезди, запиши на себя. Никто не знает Божьего промысла.

      Когда разговор заходил о Боге, Ляля сдавалась, не желая вступать в спор: логика против религии бессильна. Хотя мать и не ходила в церковь, и не отличала веру от суеверия, но в детстве от бабок-прабабок какие-то азы Библии и десять заповедей усвоила. В её голове хранилось не так много, но что угнездилось, сидело крепко. По утрам Надя, отвернувшись, чтобы не видел муж, осеняла себя крёстным знамением и шептала:

      – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа – аминь.

      А если позволяло время и никого не было поблизости, то возносила Святой Троице короткую молитву. На ночь читала про себя «Отче наш» – остальное позабыла. Бубнила без смысла и безо всякого религиозного чувства. Так, память предков. Пустая надежда на то, что хорошее где-то существует. Но что может быть лучше того, что есть у неё сейчас? О каком ещё счастье мечтать? Не раз голодная, холодная, битая, лежа в одиночестве на сеновале, она пыталась представить, как выглядит счастье, а теперь, сытая и при важном муже – вот оказия-то – не чувствовала себя счастливой. Разве это счастье, когда тоска забирает так, что впору повеситься? А Бог… Что Бог? И просить-то нечего – всё есть, но вдруг сообразит, почему ей худо. Ведь ни в чём она не повинна, только в том, что родилась, терпела и надеялась. Вот и сейчас ещё надеется. Может, и не напрасно – дочка вдруг внимательнее сделалась, даже в Филькино ехать согласилась.

      Как не хотелось Ляле тащиться в глушь и заниматься бумажной волокитой, но после измены отца отказать матери не смогла. Загрузила на всякий случай в багажник подушки, одеяло, матрас, постельное бельё, пару кастрюль и сковороду, немного посуды и тронулась в путь. От Москвы до Филькино, которое она намеревалась посетить прежде Фимы, чтобы хоть иметь представление, о чем пойдет речь в сельсовете, километров двести с гаком. Последние пятьдесят – дороги никакой, яма на яме, песок хрустел на зубах, а уж если встречка попадётся – от жёлтой, мелкой, как прах, пыли из-под колёс в полуметре ничего не видно. Хорошо, взяла отцовский внедорожник, иначе села бы на брюхо или оторвала выхлопную трубу.

      В конце пыточного пути замаячила деревенька с единственной улицей без названия, отмеченной столбами без электрических проводов. Частью уже наклонившиеся, подгнившие, они были похожи на заранее заготовленные для жителей виселицы и навевали нехорошие мысли. По краям улицы, ближе к жилью, пролегала широкая обочина, заросшая травой, по ней вилась тропинка, теперь уже мало заметная за недостатком ходоков. Посередине горбатилась глубокая глинистая колея, и редкие