Под теми же звездами. Андрей Ренников

память; я сейчас же забываю всё, что выучу.

      Никитин сдержал улыбку и заметил:

      – Это хорошо, что вы забываете. Известный Рибо сказал, что «мы забываем для того, чтобы помнить». И действительно – нельзя всё удержать в памяти, ничего не теряя.

      – Кто сказал? Рибо? Ну, охота вам верит всякому клоуну. Я, вообще, нужно вам сказать, в цирк не хожу, ни Дурова, ни Рибо не видала и не хочу видеть…

      Никитин не удержался и захохотал. За ним Коренев. Нина Алексеевна, сидевшая до сих пор молча, слегка покраснела и, обратившись к подруге, заметила:

      – Лиза, ведь Рибо не клоун, а французский психолог… Разве ты не помнишь этого из лекций по психологии?

      Елизавета Григорьевна недовольно наморщила лоб.

      – Психолог? Не помню. Я же только что сказала, что у меня отвратительная память. И потом мне всё равно, – клоун сказал что-нибудь или ученый. Вот что.

      Проговорив это, она сердито посмотрела на Никитина. Тот немного покраснел, а затем непринужденно спросил Коренева:

      – Ну, дорогой, а чаю-то вы нам дадите? Ведь вы еще не пили, неправда ли?

      Коренев смутился.

      – А я забыл, – пробормотал он, вставая. – Я сейчас… вот…

      – Вы не беспокойтесь, Николай Андреевич, – испуганно сказала Нина Алексеевна, – если для нас, то напрасно: мы скоро уйдем.

      – Нет зачем же? – ответил Коренев, – зачем уходить? Мы выпьем все.

      Он нажал пуговку звонка и подошел к двери. Пришедшую горничную он попросил подать самовар и собирался было закрыть дверь, как вдруг Никитин снова громко спросил:

      – А к чаю, что у вас будет, Николай Андреевич, а?

      – К чаю? Ага, да. Нужно действительно к чаю что-нибудь, Глаша. Вот… погодите…

      Он полез в карман за портмоне и достал три рубля.

      – Купите, Глаша, булок… лимону. Еще печенья там… полфунта.

      – А посущественнее что-нибудь? – громко продолжал со своего места Никитин.

      – Посущественнее? – смутился Коренев, стараясь непринужденно улыбнуться, – и посущественнее… Купите, Глаша, три фунта сыру. Швейцарского.

      – Ха-ха-ха! – захохотала Елизавета Григорьевна. Никитин закусил губы.

      – Господа, вы меня конфузите, – жалобно заявил Коренев, закрыв за горничной дверь и возвращаясь к столу, – я ведь хозяйничать не умею, ей-Богу. Что же вы надо мной потешаетесь?

      Нина Алексеевна ласково поглядела на Николая Андреевича и заметила:

      – Ради Бога, не сердитесь на нас: ведь мы просто, очевидно, все в хорошем настроении, вот и смеемся. Кстати, покажите, если можно, вашу диссертацию; мне было бы очень интересно ее увидеть.

      Коренев просиял. – Ей интересно! Это очень хороший признак: Никитин как-то говорил ему, что в числе признаков влюбленной женщины находится и тот случай, когда «она» интересуется тем, что делает «он». Неужели она его любит?

      Он подавил в себе волненье и подвел Нину Алексеевну к письменному столу, около которого стояла этажерка с рукописями.

      – Вот, смотрите, –