Ангелотворец. Ник Харкуэй

в моду. Этот Джо смастерил под руководством Дэниела сам, в возрасте девяти лет. Они даже выдули вместе лампочку – стеклянный шарик с нитью накаливания, наполненный инертным газом. Она сразу взорвалась, и пришлось заменить ее на обычную, из магазина.

      Белый луч выхватывает из темноты сваленное в кучу барахло. Фарфоровая корова; черно-белая жестянка, в которой хранились истлевшие резинки; жуткая марионетка с перерезанными нитями. А там, на дальней полке, строгий кожаный футляр в прозрачном полиэтиленовом пакете для защиты от влаги: коллекция джазовых пластинок.

      Джо берет футляр в руки и, руководствуясь неизвестно чем, извлекает на свет первую попавшуюся пластинку, а остальные убирает на полку. Мгновением позже он достает из карманов два предмета – свои недавние приобретения – и кладет их рядом с футляром.

      Паранойя чистой воды. Все равно что обыскивать собственную машину на предмет бомб, увидев валяющийся на асфальте кусок проволоки.

      Пластинку Джо прячет под пальто и уносит в мастерскую.

      Граммофон у него классический: раструб из темно-коричневого дерева, корпус дубовый, с мозаикой, диск покрыт сукном и украшен серебряной чеканкой. Даже ручка прекрасна. Джо реставрировал граммофон несколько месяцев. Прежний владелец хранил его на чердаке, облюбованном летучими мышами.

      Он заводит его. Медленно – потому что негоже торопить даму, даже если очень надо. Игла старая, он заменяет ее на новую. Затем наливает себе чаю и читает все, что написано на конверте. Слим Гейллард. Джо про него слышал. Высокий Слим с длинными паучьими кистями – арахнодактилией, – выпивал за концерт целую бутылку виски и курил одну за другой, а еще умел играть на пианино с подвывертом. Тут надо заметить: он не просто ложился на табурет и, скрестив руки, играл, а разворачивал кисти ладонями вверх и играл костяшками пальцев.

      Джо ставит пластинку и опускает иглу.

      Что ж, это определенно не Слим Гейллард.

      Женский голос – тихий, старый, проникновенный. Принадлежит явно не англичанке. Француженке? Или кому поэкзотичнее? Сразу не разберешь.

      – Прости, Дэниел.

      Джо словно окатывают с ног до головы ледяной водой. Волосы на руках резко подскакивают, как виноватые часовые, заснувшие на посту. Невозможно, невозможно! Голос покойницы. Той самой покойницы – фамильного призрака Дома Спорка. Конечно, это она! Кто еще мог прислать Дэниелу Спорку извинения на пластинке, записанной за пару имперских пенни в какой-нибудь крошечной студии Селфриджа, кого еще Дэниел хранил бы в столь причудливом тайнике, безжалостно выбросив из конверта музыку Слима и даже переклеив этикетку, чтобы никто ничего не узнал?

      Только Фрэнки.

      – Прости, пожалуйста, прости меня. Я не могла остаться. Мне нужно работать. Это мое самое великое открытие, самое важное. Оно изменит мир. Да здравствует истина, Дэниел. Клянусь: истина дарует нам свободу!

      Богатый, роскошный, хрипловатый. Голос Эдит Пиаф. Голос Эрты Китт. Голос, исполненный эмигрантской