Время Музы. Сакевич Лёля

равно, друзья ли, враги ли

      Лягут вспухшими трупами на желтом дне!

      Я не оплачу слезой полынной

      Пулями зацелованного отца –

      Пусть ржавая кровью волна хлынет

      И в ней годовалый брат захлебнется!

      – Что это за ужас?! – я поперхнулась какао. – Это – стихи? И это – Серебряный век русской поэзии?

      – Это, дорогая Галя, современная поэзия, котрая отказывается от расставленных классиками границ. Сегодня стихи имеет право писать только тот, кому больно, кто умеет чувствовать боль… Истинным поэтом человек становится только в те минуты, когда ему больно. И чтобы судить поэта, нужно сперва пережить то, что пережил он. А наш Толя, как мы знаем, пережил немало…

      Я обернулась на сидящего рядом мужчину – он подсел к стойке незаметно. Был одет в пальто с поднятым воротником, даже шляпы не снимал; тусклый барный свет не позволял рассмотреть его лицо, но голос выдавал человека молодого. Он сказал: «Дорогая Галя», значит, знал Бениславскую. Мужчина лихо выпил мою недопитую рюмку, подсел поближе и, указав пальцем на сцену, прошептал на ухо:

      – Слушай, слушай дальше! Сейчас будет самое интересное!

      Неизвестный Толя со сцены взглянул прямо на нас, ехидно ухмыльнулся, и в ответ тоже указал пальцем:

      – …Меня всосут водопроводов рты,

      Колодези рязанских сел – тебя!

      Когда откроются ворота

      Наших книг,

      Певуче петли ритмов проскрипят.

      И будет два пути для поколений:

      Как табуны, пройдут покорно строфы

      По золотым следам Мариенгофа,

      И там, где, оседлав как жеребенка месяц,

      Со свистом проскакал Есенин…

      Зал захлопал, восторженно засвистел. И смотрели зрители не только на Толю, но и в нашу сторону. На нас направили ослепляющий луч прожектора, сосед встал, решительно прошел между столиков, вскочил на сцену и, как конферансье, представил артиста:

      – Анатолий Мариенгоф, товарищи! Громче, громче овации, наш Толя их любит!

      Мариенгоф с хохотом обнял его и также представил залу:

      – А это, кто не знает, Сергей Есенин! Встречайте! Твоя очередь, Серега, читай!

      Я подскочила: рядом со мной сидел сам Сегрей Есенин?! Классик, которого учат в школе, выпил мою водку?!

      Сергей скинул шляпу, пальто и пиджак прямо на сцену. Закатал рукава рубахи до локтя, взлохматил светлые волосы, блеснувшие под прожектором настоящим золотом. Девчонки в зале заверещали – молодой человек показался невообразимо хорошеньким. Он был невысоким, крепким, пожалуй, даже чуть склонным к полноте, но это его не портило. Черты лица правильные, взгляд уверенно-задиристый. Если Мариенгоф выглядел утонченно-испорченным, то Сергей выглядел несколько простоватым, хоть и одет был франтом. Он будто бравировал своим деревенским происхождением. Немного нараспев, подняв высоко подбородок, хрипловатым тенорком, нараспев, он прочел:

      – Дождик мокрыми метлами чистит

      Ивняковый помет по лугам.

      Плюйся, ветер, охапками листьев,

      Я такой же, как ты, хулиган!

      Я