Жестокеры. Алиса Рува

я снова их открыла, я увидела свои руки, и реку, и деревья, и землю под собой. Я судорожно выдохнула. Кажется, теперь я знаю, как сходят с ума.

      Я часто приходила на берег после школы. А иногда и вместо школы. Тянул меня сюда какой-то неосознаваемый инстинкт – физическая невозможность оторваться от клочка земли, который помнит меня счастливой. Мне словно вновь и вновь необходимо было возвращаться туда, где не только эти деревья и река, но и каждый камень, каждая сухая травинка и поздний, чудом сохранившийся цветок видели мою радостную улыбку. Я хотела впитать в себя остатки нашего с Димом летнего счастья, которое словно до сих пор витало где-то здесь, в прозрачном холодном воздухе. Казалось, только это и соединяло меня с жизнью.

      Самое трудное и мучительное, практически невозможное – это отпустить то время, когда ты был счастлив. И отпустить его без всякой гарантии, что счастье к тебе еще когда-нибудь вернется. Необходимость прощаться с ним, не по своей воле окунаясь в новую пору своей жизни, в которой – ты точно знаешь – уже не будет той радости, что еще так недавно кипела в твоей груди – это хуже, чем смерть. «Мы все умираем молодыми», – вспомнила я строку из песни, которую мы с Димом частенько слушали, разделив одни наушники на двоих, соприкоснувшись головами и мыслями. Я и не думала тогда, что это про нас.

      Жизнь чертовски жестокая штука – вот что я поняла. Иногда нам и правда приходится «умирать» – вот такими молодыми и красивыми. Без надежды снова воскреснуть. Такой я себя и ощущала – умершей. Там, под «нашим» с Димом деревом, в свои четырнадцать лет я закопала свое разбитое сердце. Пусть лежит здесь. Все равно оно мне больше не пригодится.

      ***

      Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

      Я бы так не могла…

      А. Ахматова. Реквием

      «Я мешок, наполненный слезами. Только тронь».

      Сначала больно было так, что я даже плакать не могла, хоть мне этого и хотелось. Я знала – мне стало бы легче.

      А потом пришли слезы. Много слез. Нескончаемые потоки слез. Любое слово, любое движение и даже чей-то взгляд в мою сторону – в те дни я могла расплакаться от чего угодно. Глядя на меня, мать заламывала руки и места себе не находила от переживаний – как и тогда, когда смерть отца в одночасье и на всю мою дальнейшую жизнь подорвала мое здоровье.

      Я без конца прокручивала перед мысленным взором картинки наших с Димом встреч: наше пронзительно-счастливое, клубнично-сливочное, одуванчиковое лето, вместе с колесами того злосчастного «байка» так стремительно и страшно закатившееся куда-то в ад. Наша любовь лежала теперь где-то, раненая, в кирпичах и арматуре, заваленная ворохом сухих жухлых листьев, похоронивших ее под собой.

      Как трудно лишаться того, что было тебе так дорого! Это как отрывать от себя кусок себя. Я без конца мучила себя мыслями о том, как такое могло произойти. Ведь в моих руках было счастье! То самое, обещанное. То самое, выстраданное. Счастье, за которое я заплатила годами отчаяния и слез. Почему все закончилось так? Я возненавидела судьбу и все небесные силы за то, что они отняли у меня Дима. Лишившись его, я словно вторично осиротела. Поднимая в небо свои заплаканные глаза, я