Братья. Селим Ялкут

омыта мелкой слабостью человеков, которую Господь понимал и принимал, не отвергая. Потому и звал за собой слабых, что бы сделать сильными…

      К тому же латынь – язык прозрачной чистоты, выразительности и силы так часто взывала к Бапхусу, что сохранила сходную интонацию для молитвы, а в сравнении крови и вина скрыто не только догматическое тождество обеих жидкостей, но и прямой мистический обряд приобщения к благодати при помощи… гм, гм горячительных напитков. Именно в таком духе наставлял отец Бенедикт маленького Михаила, обучая его латыни не только по требнику, но произведениям куда менее нравственного содержания. Однажды, не без смущения он даже открылся мальчику в приверженности к еретической фантазии, выведенной из рассуждения о природе человеческой натуры. Соображение это состояло в том, что Христова святость была подкреплена незаурядным актерским талантом, посколько для обретения учеников и последователей недостаточно лишь силы убеждения, чудес и личной жертвы, а необходимо вдобавок нечто скрытое, таящееся в человеческой натуре под маской лицедейства.

      Отец Бенедикт часто рассуждал на эти и сходные темы, уже отдав должное вину и отложив в сторону ученые книги. Он даже похлопывал по ним рукой, как бы в размышлении, чему в данный момент отдать предпочтение – графину либо продолжению педагогических усилий. В конечном счете, одно удачно сочеталось с другим.

      Выслушав признание своего ученика в неприязни к младшему брату, отец Бенедиет был явно смущен, Возможно, он узрел в дерзком заявлении плоды собственного вольного воспитания, смешавшего воедино проповедь и актерский монолог, путающего слова единожды принятой в сердце истины и лицедейские реплики, изрекаемые ради денег, устами соблазна, направленные на смущение душ и языческое веселье. Свят, свят, свят. Уже одно то, что отец Бенедикт попытался пространно рассеять злое колдовство братского недоброжелательства, а не предал его решительной анафеме, не заклеймил, как искушение Сатаны, не вырвал, как гнилой зуб, а лишь попытался урезонить благодушными рассуждениями, было явным следствием его языческой терпимости. Таковы они – плоды чревоугодия и пьянства. Расплывчатость представления о грехе, желание подвергнуть его оправдательным сомнениям и комментариям особенно опасны для незрелого ума. Потому нелепые разговоры сделали из Михаила скептика, хоть и не склонного по свойствам натуры к увлечению пустыми софизмами, но зато готового по любому поводу усомниться во всех и во вся. Про таких принято говорить, что они не желают пускать Господа в душу. Здесь это было правильно лишь отчасти. Скорее можно было говорить об упрямом нежелании доверять кому-либо править в собственной душе от имени Господа, а, значит, настороженности и недоверчивости, так что и сам Иисус, явись он, как Павлу на пути в Дамаск, мог бы остаться неузнанным.

      Михаил равнодушно наблюдал, как малыш Франсуа учится ходить. Он не любил развлекать его, несмотря на то, что кормилица часто оставляла