Найдена. Ольга Григорьева

заметила, что Журкина рука легла на мое плечо и сначала нерешительно, а потом все настойчивее принялась гладить по спине. Потная чужая ладонь залезла под рубаху, коснулась живота…

      – Ты чего? – очнувшись, почти беззлобно спросила я. – Сдурел?

      Журка быстро убрал руку.

      – Прости, – пробормотал он и отвернулся. – Ладно, утро вечера мудренее, давай спать.

      Спалось мне плохо. То будил храп краснорожего, то тревожил кашель Журкиной сестры… Сморило меня только к рассвету, а открыв глаза, я не увидела в избе ни грозного соседа, ни кашляющей девки, ни самого Журки. Без людей горница казалась огромной и запустелой. Только на чисто выметенном полу у двери возились голозадые малыши и за перегородкой слышались негромкие бабьи голоса. Я встала и заглянула туда. У печи хлопотали три бабы. Две русоволосые и дородные, а одна невысокая, темненькая, чем-то похожая на Журку.

      – А, проснулась, – улыбнулась мне одна из русых и указала на дымящийся котел: – Есть хочешь?

      – Нет. – Я помотала головой и поинтересовалась: – А где Журка?

      – Кто его знает, – недовольно буркнула темноволосая. – Шляется где-то, бездельник.

      – Верно, пошел на торжище, – проговорила другая русая. – Он частенько там толчется: товар поднести, ухапить чего…

      – Ворует? – изумилась я.

      Русоволосая недовольно нахмурилась:

      – Журка не вор! Болен он. Делом заниматься не может, вот, бывает, и взбрыкнет, сдурит… А так он не вор!

      Болен? Что же за недуг его мучит? Однако спрашивать о подобном было неловко.

      – Коли он тебе нужен, так сходи на площадь, поищи его там, – предложила одна из хозяек, а две другие закивали. Казалось, они просто старались вежливо избавиться от назойливой гостьи.

      – И впрямь пойду поищу, – согласилась я.

      На торжище кричали, толкались, ругали друг друга и нахваливали свой товар. Я прошлась по гончарному ряду, оглядела высокие кувшины с узорными горлышками и пузатые миски со змеями на круглых боках, потом полюбовалась на дивные вышивки ковров и покрутила в руках переливающиеся бабьи безделушки. Наглядевшись, выбралась из толпы и села на поваленное бревно у дороги. Мимо туда-сюда сновали люди. Одинокие мужики с товаром, ватаги усатых рослых воинов в белых рубахах, стайки веселых девок и бабы в шитых бисером кокошниках, с няньками и служанками.

      К полудню на рынок пригнали рабов. Их было всего пятеро – две коренастые грудастые девки, старик, тощенький паренек и мужик с руками кузнеца. Проходя мимо меня, одна из баб скосила желтые бесстыжие глаза и едва заметно подмигнула. Похоже, она совсем не тяготилась участью рабыни…

      – Опять Палашку продают, – заметил один из зевак, а другой отозвался:

      – Да, нынче Мирону деваться некуда. Хозяйство разорено, только за Палашку денег и возьмет. На нее спрос, как на золото.

      За что в Вышегороде так ценили грудастую и желтоглазую Палашку, я уже не услышала, но из интереса увязалась за толпой. Рабов погнали через кузнечный ряд к реке.

      – Найдена! – Журка вынырнул из-за телеги с кожами и схватил