Чаша жизни. Иван Бунин

это мешает, и никак не мог, и мучился, осаждаемый сновидениями. Истомленный до последней степени, он наконец открыл глаза. Дневной свет сразу отрезвил его, – стыд, жгучий стыд до слез, до физической боли пронзил его душу. Он стиснул зубы, крепко прижал голову к подушке.

      Вдруг он вскочил. Он решился переломить себя, задавить все эти воспоминания. Он поспешно одевался, убирал комнату. В ногах была слабость, но голова не болела. Он старался делать все как можно правильнее и серьезнее. И в то же время беспокойно выискивал оправдания себе…

      Отворилась дверь.

      – Самовар-то ставить, что ль? – спросил Павел.

      – А почему же не ставить? – хрипло крикнул Турбин.

      – Да то-то, мол, надо ли?

      Турбин отвернулся и еще крепче стиснул зубы. Павел помолчал, потом вдруг лукаво заглянул Турбину в глаза и, с просиявшим лицом, быстрым шепотом спросил:

      – Ай слетать к Ивану Филимонычу?

      – Это зачем?

      – За похмелочкой? А?

      – Убирайся ты от меня к шуту со своими бессмысленными глупостями! – закричал Турбин, багровея от злобы.

      После чая он лежал на кровати и с глухой яростью придумывал самые оскорбительные фразы, которые, вероятно, посыпались по его адресу, как только он вышел, в доме Линтварева. А на селе! С какими глазами показаться теперь на село?

      Однако он заставил себя одеться и пошел к дьячку обедать. «Знают или нет?» – думал он, боязливо глядя на заводскую сторону.

      Около лавки он постарался идти как можно медленнее.

      – С праздником, Иван Филимоныч! – сказал он, увидя лавочника, стоявшего около саней с ящиком водки.

      Лавочник считал бутылки, передавая их в лавку мальчику, и ответил учтиво и поспешно:

      – И вас также! Милости просим.

      – Постараюсь.

      – Николай Нилыч теперь загордел, – вдруг раздался голос лавочницы с крыльца.

      Она смотрела на Турбина насмешливо-пристально. Лавочник вдруг обернулся к ней с строгим взглядом, и по одному этому взгляду Турбин понял, что все известно, все… и с замирающим сердцем поспешил скрыться в избе дьячка.

      Обед прошел спокойно. Но когда Турбин уже поднялся из-за стола, дьячок, глядя в сторону, сказал так, словно продолжал давно начатый разговор:

      – И совсем не стоило туда ходить. И батюшка то же говорит, и Иван Филимоныч.

      Турбина словно ударили по голове.

      – Куда это? – через силу спросил он.

      – Если, гырт, – продолжал дьячок уныло-невозмутимым тоном, – если, гырт, съесть-спить, так и у меня был бы сыт, не попрекнул бы куском… Да и правда: не нам с вами бывать у таких персон!

      – Ну, да я… я, отец Алексей, кажется, сам не маленький…

      Дьячок только вздохнул. Дрожащими руками Турбин нашел скобку и хлопнул дверью.

      – И прекрасно! И прекрасно! – с злобной радостью похохатывал он, почти бегом взбираясь на гору.

XVIII

      – Дома? – раздался в передней голос Слепушкина, как только Турбин вошел к себе и, скинув пальто, упал на постель.

      Павел отвечал что-то торопливым