Посторожишь моего сторожа?. Даяна Р. Шеман

мне вообще ничего красивого нет? – с обидой спросила она.

      – Ну… нет. Красивая – это, понимаешь, как в эротическом фильме. Ну, понимаешь?

      – Без всего, что ли?

      – Да почему – без всего? Чтобы приятно было смотреть. А у тебя на что смотреть? Руки, может быть.

      – Что – руки?

      – Руки, говорю, красивые. А ну дай!

      Без спросу он взял ее руки, приблизил к себе, оттянул назад рукава, чтобы рассмотреть тонкие и светлые кисти с голубоватым пересечением вен.

      – Да что с тобой? – спросила Мария.

      – Ну да, красивые, как я сказал, – отпуская ее, сказал он.

      Сухое волнение казалось неприятным теперь, неуместным и стыдным; и неприятно было осознание, что он – почти мужчина, а она – почти женщина, хоть и нелепая в мешковатой одежде и некрасивая.

      – Ты бы легла со мной в постель? – слетело у него с языка до того, как он успел подумать.

      – Что? Нет, конечно, – искренне возмутилась она. – Вот еще!

      – Почему? Я что, урод?

      – Да.

      Мария пошла скорее, чтобы он отстал от нее.

      – Ты правда так считаешь?

      – Что? – раздраженно спросила она.

      – Ты считаешь, что я урод?

      – Да! Самый настоящий! Самый уродливый парень на свете!

      – Понятно.

      На смущенный тон его она оглянулась. Иностранные глаза были неправдоподобны в новом обещании – ласки.

      – Обижаешься? – тихо спросила Мария. – Не обижайся. Я так… Но ты сам виноват! Сам же меня обзываешь!

      – А ты сказала, что я…

      – Ой, какие мы нежные! – передразнила она.

      Надеясь, что он продолжит, она пошла лицом к нему, а спиной – к улице. Он же, завороженный игрой нежности на ее лице, ничего не мог сказать. Не дождавшись, чего ей хотелось, Мария сменила выражение на унылое и протянула:

      – Я буду работать на Л. Отдавай мои газеты. Иди на Н., а со мной не надо. Вот и оставайся.

      И, радуясь его смущению, она забрала свои две стопки и перешла на другую сторону улицы.

      Политикой отчасти интересовалась Мария, он же притворялся равнодушным: она читала о чужом, о стране, из которой мечтала уехать, а он слышал о своем, о доме, о близких, ныне живых или умерших.

      – Ты знаешь, какой сейчас курс доллара? – спрашивала она наступившей осенью.

      – Можешь ты от меня отстать? – кричал он в ответ на нее.

      Она замолкала, а он злился: что-то мерзкое в нем заставляло его думать, что она радуется, спрашивая о плохих новостях.

      – Я все вижу, – зло, чтобы напугать ее, говорил он. – Ты нас ненавидишь. С тобой тут плохо обращаются? А должны нянчиться, так же? А то – ненависть! Пожалейте ее! А сама-то ты умеешь жалеть других?

      Она молчала, но уже не испуганно, а с неким скрытым вызовом. С ненавистью к ней, сдерживаясь, чтобы не влепить пощечину, он отбирал у нее газету, хотел рвать – но не мог. Руки дрожали.

      – Ну, тебе-то что? – словно захлебываясь, говорил он Марии. – Ты же все хочешь уехать! Давай, поезжай в свое пряничное государство!

      Как-то, не стерпев, Мария сказала:

      – Любишь