Быки для гекатомбы. Владимир Острин

даст! И коли все, что ты говоришь – правда, то проклятье твое станет твоим благословением! Благословенны проклятые. Аминь! – и старик хлопнул в ладоши так громко, что у меня зазвенело в ушах. – Икар обжегся и упал на Землю. Пегас сбросил Беллерофонта по воле разгневанного Зевса, – произнес Вадим уже без злости. – А нам что делать? Тоже лететь вверх, пока не достигнем своего предела?

      – Икар, Беллерофонт… Мало ли кто разбивался? Я вот давеча за водой ходил к реке, а там спуск крутоват больно. Так тоже чуть шею не свернул! – и Иван Евфимиевич хохотнул. – Что делать? Я о том вам уж битый час талдычу. Прорывать полотна антихристовых иллюзий, разрубать голубую твердь, что прячет от нас Истину – ледяную Бездну, в которой для свободного духа открыты все направления. Бездну, в которой не нужно основания ни для какого дела, а только воля к этому делу и вера. Взыщем небесного отечества! Ad astera! К звездам!

      Впервые за наше пребывание в обители Иван Евфимиевич посмотрел на нас с приязнью, даже любовно, как смотрит дед на внуков-сорванцов. От такого мне сделалось неловко. А старик проговорил наставительно:

      – Вам кажется, что в теперешнем мире люди по рукам и ногам скованы и что все их житие расписано до самого конца. И что вас это касается даже больше, чем остальных. Но у той свободы, у той воли, какая от Бога идет, природа такова, что свобода эта у каждого есть. Была она и тогда, когда о ней никто знать не знал, слыхать не слыхивал. Будет и тогда, когда о ней позабудут. Христос весть об этой воле принес! За то его и ненавидит вся эта погань, рать Молохова, жречество людоедское. Ненавидит и боится! Раньше исподволь гадила, а нынче в край осмелела. Теперича всякие ироды друг дружке хвастают, что отняли ту волю да себе присвоили. А лжепророки их витийствуют, объясняют, почему той воли не то что нет, а никогда и не было. Философы, ученые… Души обреченные! Врут и себя в своих же враках убеждают! Вот только есть та воля! Это дьявольских «свобод» нет и тогда, когда о них на каждом углу верещат, будто любой дурень ими с детства владеет, и они, дескать, священны и неприкосновенны. Ничего, пусть верещат – Дьявол горазд на выдумки, да против истинной веры его миражи бессильны.

      Иван Евфимиевич довольно хлопнул в ладоши и вообще выглядел радостным и окрыленным. Он бросился пританцовывать, то уходя во мрак, то вновь возвращаясь на свет. Затем встал на пятку правой ноги и принялся вертеться вокруг своей оси, сначала медленно, потом все ускоряясь и ускоряясь до тех пор, пока мы уже не могли ясно увидеть черты его лица. Я бы удивился такой прыти, феноменальной для пожилого человека, но в тот вечер я не удивлялся уже ничему. Наконец, старик остановился, отдышался и спросил:

      – Хотите, я расскажу вам миф иного мира? Того мира, который то ли был, то ли будет, то ли существует помимо нашего, параллельно или перпендикулярно, – и, видя, что мы в замешательстве, кажется, начал раздражаться. – Так что? Мне рассказывать?

      – Поехали, – произнес я без энтузиазма.

      – Говорят, в начале нашего мира было Ничто.