Александровские Кадеты. Смута. Том 1. Ник Перумов

больше всего опасаясь услыхать звонкий удар пули в броню.

      Но – нет.

      Мишень глухо стукнулась о сукно.

      Зал затаил дыхание.

      Подполковник Аристов с Ириной Ивановной первыми оказались возле сбитого кругляша.

      – Опора перебита пулей!..

      Голос госпожи Шульц звенел торжеством.

      И вот тогда зал взорвался по-настоящему.

      Уснула седьмая рота в тот день очень и очень не скоро.

      Не уходили из ротной рекреации, раз за разом заставляя Фёдора повторять всё снова и снова; слушали все, даже капитаны Коссарт с Ромашкевичем, даже Две Мишени; а внимательнее всех, казалось, слушала Ирина Ивановна Шульц.

      И Федя рассказывал. На груди у него сиял золотой значок «За отличную стрѣльбу», самим государем вручённый, и другой мальчишка раздулся б от гордости, что твоя жаба; а Феде всё казалось, что случилось это совершенно не с ним и никакого значения вообще не имеет. Ему б летать сейчас, аки ангелу Господню, а он и отвечает невпопад, и думает совершенно об ином.

      Что тайна подземелий под корпусом так и осталась неразгаданной.

      Что тайна временных потоков тоже умрёт с ними, ибо кто поверит в подобное?

      Что эсдеки и впрямь могут преуспеть в своих замыслах.

      Что сестра Вера, как оказалось, попросту врала ему, пусть и «из лучших побуждений», но врала; и что, если она вообще не сможет ничего выяснить?

      И потому справный и бравый кадет Солонов Фёдор, только что выигравший стрелковый смотр, да так, что и внукам хватит рассказывать, – совершенно об этом не думал.

      И даже не мог вспомнить потом, чем всё это закончилось и когда он пошёл наконец спать.

      Петербург,

      30 октября 1914 года

      По пустой Лиговской улице, тёмной и замершей, быстро шла, почти бежала, молодая женщина в длинном пальто и меховой шапочке. Последние дни октября выдались почти по-зимнему холодными.

      Потрясённый до самого основания последними событиями город погрузился во тьму, фонари остались гореть только на Невском, Литейном да возле Таврического дворца. Здесь же, ближе к окраинам, об освещении никто и не думал; видать, сломалось где-то что-то, а инженера́ то ль разбежались, то ли попрятались, а может, и то и другое вместе.

      Холодный и злой ветер дул женщине прямо в лицо, заставляя кутаться в бесформенный шарф, глубже прятать руки в округлую муфту.

      Женщина спешила, очень спешила, и почти не смотрела по сторонам.

      Ветер нёс на неё пыль и гарь, кружились обрывки газет, листовок и афиш – следы прежней мирной жизни. Комики Гольдштейн и Эпштейн, как обычно, зазывали в сад «Буфф». В Мариинском театре, правда, случились изменения репертуара: оперу «Жизнь за царя» сняли, заменив балетом «Лебединое озеро». «Бродячая собака», впрочем, не боялась никого и ничего, объявляя очередной вечер поэзии с Блоком, Ахматовой и Гумилевым…

      Женщила лишь плотнее стягивала шарф.

      На круглых афишных тумбах поверх всего прочего наляпаны были огромные плакаты Петросовета, отпечатанные аж в два цвета, похоронившие под собой