Львы Сицилии. Закат империи. Стефания Аучи

тоже! – Иньяцио разводит руками и горько улыбается. – Я постарел, потолстел. А вот ты… ты осталась такой, какой я тебя помню.

      Она склоняет голову набок, ее губы приоткрываются в легкой улыбке, которую Иньяцио так хорошо помнит и которая причиняет ему боль.

      – Обманщик! Я тоже постарела. – В ее голосе нет печали, скорее снисходительность, как будто бег времени – это дар, который нужно принимать с благодарностью. Она делает шаг вперед. Подол ее платья задевает носок его туфель.

      – Знаешь, а я не выпускала тебя из виду. Читала газеты… Конечно, говорила о тебе с Джузеппиной… – Она замолкает. – Знаю о твоем сыне. Toutes mes condoléances[4].

      Воспоминание о Винченцино – как пощечина.

      У него есть семья, есть жена. Прошло больше двадцати лет, почему он разговаривает сейчас с этой женщиной?

      Потому что любил ее больше всего на свете.

      Иньяцио отступает назад и… чувствует аромат духов Камиллы – свежий, настойчивый аромат гвоздики, который навсегда связался с ней.

      От этого аромата кружится голова, он неумолимо затягивает Иньяцио в прошлое.

      – Камилла? Что происходит? – От аркады к ним направляется дама в бордовом платье, недоуменно разглядывает их обоих. – Я испугалась, что тебе стало плохо. Нигде не могла тебя найти…

      Камилла качает головой. Она краснеет, руки ее заметно дрожат, а перья веера нервно трепещут.

      Он знает, что она ищет оправдание. Удивительно, но он помнит все ее жесты.

      – Я встретила старого друга, и мы разговорились, – наконец говорит Камилла, натужно улыбаясь. – Мадам Брюн, позвольте представить вам месье Флорио, брат моей подруги Джузеппины Мерле. Мадам Брюн – жена адмирала Брюна, сослуживца моего мужа.

      Иньяцио кланяется и целует руку мадам Брюн.

      Мой старый друг…

      – Вернемся, вы не против? – Мадам Брюн машет в сторону бального зала. – Здесь так холодно…

      Только тогда Иньяцио замечает, что Камилла дрожит. Машинально он предлагает ей руку.

      – Да, давайте вернемся, – твердо говорит он.

      Поколебавшись, Камилла берет Иньяцио под руку. Ее пальцы скользят по ткани его сюртука, как будто нашли свое место, свой привычный дом.

      Вместе они входят в бальный зал. В зале жарко, воздух тяжелый от запаха пота, смешанного с ароматом цветов и одеколона гостей.

      Маленький оркестр играет вальс.

      Иньяцио сжимает запястье Камиллы, смотрит ей в глаза. И в блеске ее глаз вновь видит то, о чем совсем забыл: желание чувствовать себя живым и ничего никому не доказывать.

      – Идем.

      – Но…

      – Идем.

      Тон Иньяцио не допускает возражений. Это голос человека, привыкшего повелевать.

      Камилла, опустив глаза, следует за ним, растерянная и покоренная.

      Иньяцио крепко держит ее в танце. Расстояние между ними не нарушает светских условностей.

      – Я не права. Ты изменился, – тихо говорит Камилла. – Раньше ты не был таким решительным.

      – Я был совсем мальчишкой.

      Каким же глупцом я тогда был! – добавляет

4

Прими мои глубокие соболезнования (фр.).