Эхо. Дун Си

что она не стала той дочерью, о которой мы мечтали, – ответил отец Бинцин.

      – Что вы хотите сказать?

      – А то, что она нас позорила, пока мы считали, что она нас прославила…

      «Оказывается, они в курсе ее дел, – подумала Жань Дундун, – прямо точь-в-точь как мои предки – пусть сорочка будет вся в дырах, но воротничок должен выглядеть на все сто». От злости она едва не треснула кулаком об стол, но, вовремя одумавшись, выдержала паузу и осторожно убрала руку на место.

      – Ведь человек уже умер, а вы продолжаете лгать, как так можно?

      Тогда отец Бинцин рассказал, что в этом году дочь останавливалась у них на три дня, когда приезжала на Праздник чистого света.

      – Вечером первого дня я заметил, что у нее красные глаза, и спросил, что стряслось. Она призналась, что влюбилась в женатого и теперь не знает, как быть. Я посоветовал оставить его и найти другого. Но ей это было не по нутру. Я предупредил, что мы против, чтобы нашу дочь содержали как любовницу. Она сказала, что как раз требует от мужчины развода. Тогда я сказал, что нам подержанный товар не нужен. Тут она укорила меня, что я хочу ее смерти. Ну я взорвался и от досады и безысходности залепил ей пощечину. Я же не знал, что ее убьют. Знал бы наперед, то скорее бы залепил пощечину ее матери. Сейчас из-за этого сам не свой, прямо взял бы и отрубил свою руку.

      С этими словами он посмотрел на свою правую ладонь, словно на ней отпечаталось личико Ся Бинцин.

      Мать Бинцин добавила, что дочь заперлась в комнате и проплакала там целый день, сколько она к ней ни стучалась, та не открывала.

      – Я и через дверь пыталась ее успокоить, и на телефон сообщения слала, мол, сделаем так, как ее душеньке будет угодно, – кого бы ни полюбила, мы любой ее выбор поддержим, даже если не выйдет замуж.

      «Да уж, – подумала Жань Дундун, – на такие послабления они отважились, лишь когда дочь совсем загнала их в угол, если остается хотя бы малейшая возможность для переговоров, какая мать не пойдет на попятную?»

      – Однако, – продолжала мать Бинцин, – как бы я ее ни увещевала, она никак не реагировала и только на третий день к обеду открыла дверь. Мы-то решили, что она все хорошенько обдумала, в душе у нас затеплилась уже похороненная было радость, но, к нашему удивлению, она, даже не поев, вышла за порог, взяла у ворот такси и умотала. Мы с отцом тоже взяли такси и приехали следом за ней к озеру Ланьху. Она вышла из машины, мы тоже. Она встала на утес и замерла, в чем только душа держится. Мы перепугались, что случится непоправимое, и бросились к ней. Но чем больше мы старались ее образумить, тем настырнее она пыталась сигануть в воду, а силища у ней такая, что и не перебороть. Видя такое дело, я бухнулась перед ней на колени. «У нас, – говорю, – ты единственная дочь. Дело, конечно, твое, но, если ты сейчас спрыгнешь, мы прыгнем следом. Зачем нам жить без тебя?» Она, похоже, вняла моим мольбам, уткнулась мне в грудь да так и проплакала часа два кряду. «Успокойся, – говорит, – мама, я останусь жить с вами».

      У Жань Дундун от услышанного