Яма. Александр Куприн

конечно, пошла бы за всяким, кто позвал бы ее, но администрация дома зорко оберегает в ней свои интересы. Близкое безумие уже сквозит в ее миловидном лице, в ее полузакрытых глазах, всегда улыбающихся какой-то хмельной, блаженной, кроткой, застенчивой и непристойной улыбкой, в ее томных, размягченных, мокрых губах, которые она постоянно облизывает, в ее коротком тихом смехе – смехе идиотки. И вместе с тем она – эта истинная жертва общественного темперамента – в обиходной жизни очень добродушна, уступчива, совершенная бессребреница и очень стыдится своей чрезмерной страстности. К подругам она нежна, очень любит целоваться и обниматься с ними и спать в одной постели, но ею все как будто бы немного брезгуют.

      – Манечка, душечка, миленькая, – говорит умильно Паша, дотрогиваясь до Маниной руки, – погадай мне, золотая моя деточка.

      – Ну-у, – надувает Маня губы, точно ребенок. – Поигра-аем еще.

      – Манечка, хорошенькая, пригоженькая, золотцо мое, родная, дорогая…

      Маня уступает и раскладывает колоду у себя на коленях. Червонный дом выходит, небольшой денежный интерес и свидание в пиковом доме при большой компании с трефовым королем.

      Паша всплескивает радостно руками:

      – Ах, это мой Леванчик! Ну да, он обещал сегодня прийти. Конечно, Леванчик.

      – Это твой грузин?

      – Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила. Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.

      Женя, которая остановилась вблизи, прислушивается к ее словам и спрашивает высокомерно:

      – Это кто это так сказал?

      – А мой грузинчик Леван. И тебе смерть, и мне смерть.

      – Дура. Ничего он не грузинчик, а просто армяшка. Сумасшедшая ты дура.

      – Ан нет, грузин. И довольно странно с твоей стороны…

      – Говорю тебе – армяшка. Мне лучше знать. Дура!

      – Чего же ты ругаешься. Женя? Я же тебя первая не ругала.

      – Еще бы ты первая стала ругаться. Дура! Не все тебе равно, кто он такой? Влюблена ты в него, что ли?

      – Ну и влюблена!

      – Ну и дура. А в этого, с кокардой, в кривого, тоже влюблена?

      – Так что же? Я его очень уважаю. Он очень солидный.

      – И в Кольку-бухгалтера? И в подрядчика? И в Антошку-картошку? И в актера толстого? У-у, бесстыдница! – вдруг вскрикивает Женя. – Не могу видеть тебя без омерзения. Сука ты! Будь я на твоем месте такая разнесчастная, я бы лучше руки на себя наложила, удавилась бы на шнурке от корсета. Гадина ты!

      Паша молча опускает ресницы на глаза, налившиеся слезами. Маня пробует заступиться за нее.

      – Что уж это ты так, Женечка… Зачем ты на нее так…

      – Эх, все вы хороши! – резко обрывает ее Женя. – Никакого самолюбия!.. Приходит хам, покупает тебя, как кусок говядины, нанимает, как извозчика, по таксе, для любви на час, а