Двадцать лет спустя. Александр Дюма

друг, вы все дело испортите, а оно пока идет чудесно. Я знаю всех ваших французов, от первого до последнего: поют, – значит, будут платить. Во времена Лиги, о которой вспоминал сейчас Гито, распевали только мессы, ну и было очень плохо. Едем, Гито, едем, посмотрим, так ли хорош караул у Трехсот Слепых, как у заставы Сержантов.

      И, махнув Коменжу рукой, он подъехал к д’Артаньяну, который снова занял место во главе своего маленького отряда. Следом за ним ехали кардинал и Гито, а немного поодаль остальные.

      – Это правда, – проворчал Коменж, глядя вслед удаляющемуся кардиналу. – Я и забыл: платить да платить, больше ему ничего не надо.

      Теперь они ехали по улице Сент-Оноре, беспрестанно рассеивая по пути кучки народа. В толпе только и разговору было что о новых эдиктах; жалели юного короля, который, сам того не зная, разоряет народ; всю вину сваливали на Мазарини; поговаривали о том, чтобы обратиться к герцогу Орлеанскому и к принцу Конде; восторженно повторяли имена Бланмениля и Бруселя.

      Д’Артаньян беспечно ехал среди народа, как будто он сам и его лошадь были из железа; Мазарини и Гито тихо разговаривали; мушкетеры, наконец узнавшие кардинала, хранили молчание.

      Когда по улице Святого Фомы они подъехали к посту Трехсот Слепых, Гито вызвал младшего офицера. Тот подошел с рапортом.

      – Ну, как дела? – спросил Гито.

      – Капитан, – ответил офицер, – все обстоит благополучно; только в этом дворце что-то неладно, на мой взгляд.

      И он показал рукой на великолепный дворец, стоявший там, где позже построили театр Водевиль.

      – В этом доме? – спросил Гито. – Да ведь это особняк Рамбулье.

      – Не знаю, Рамбулье или нет, но только я видел своими глазами, как туда входило множество подозрительных лиц.

      – Вот оно что! – расхохотался Гито. – Да ведь это поэты!

      – Эй, Гито, – сказал Мазарини, – не отзывайся так непочтительно об этих господах. Я сам в юности был поэтом и писал стихи на манер Бенсерада.

      – Вы, монсеньор?!

      – Да, я. Хочешь, продекламирую?

      – Это меня не убедит. Я не понимаю по-итальянски.

      – Зато когда с тобой говорят по-французски, ты понимаешь, мой славный и храбрый Гито, – продолжал Мазарини, дружески кладя руку ему на плечо, – и какое бы ни дали тебе приказание на этом языке, ты его исполнишь?

      – Без сомнения, монсеньор, как всегда, если, конечно, приказание будет от королевы.

      – Да, да! – сказал Мазарини, закусывая губу. – Я знаю, ты всецело ей предан.

      – Уж двадцать лет я состою капитаном гвардии ее величества.

      – В путь, д’Артаньян, – сказал кардинал, – здесь все в порядке.

      Д’Артаньян, не сказав ни слова, занял свое место во главе колонны с тем слепым повиновением, которое составляет отличительную черту солдата.

      Они проехали по улицам Ришелье и Вильдо к третьему посту на холме Святого Рока. Этот пост, расположенный почти у самой крепостной стены, был самым уединенным, и прилегающая к нему часть города была мало населена.

      – Кто командует этим постом? – спросил кардинал.

      – Вилькье, – ответил