Радуйся!. Алексей Осипов

думая о себе.

      Он спасал их детей.

      А они всё забывали.

      Снова и снова.

      И опять старались доказать ему, что он не такой.

      И он соглашался, потому что был добр.

      Он не думал о себе много.

      Он вообще редко думал о себе.

      Когда им в очередной раз удавалось его убедить, что он плохой, что он не такой, они с радостью по привычке надевали ему на шею цепь и заставляли танцевать, обматывая цветастыми цыганскими тряпками, надевая на голову терновый венок и вливая ему в горло водку.

      Они веселились.

      И, напившись пьяно, он под конец дирижировал оркестром, не помня себя, только бы все были счастливы.

      Каждый раз, когда они доходили в своем безумии до исступления, нужно было, чтобы кто-то умер за них.

      И это всегда был он.

      Больше некому было.

      И он соглашался. Потому что был добр.

      И считал себя хуже, чем они.

      Он соглашался, сдирая с себя цепь и эти лоскутья.

      Он вставал на дыбы.

      Он уже не был смешным.

      Но и страшным он не был.

      Просто они боялись его. Боялись, что он припомнит им цепь.

      Припомнит их издевательства. Припомнит своё унижение.

      Но он молчал.

      И от того им было ещё страшнее.

      Они ненавидели его. Ненавидели за его доброту.

      За силу.

      За то, что он их спас, ненавидели.

      За то, что он не такой, как они.

      А он жалел их за эти их мучения. И считал себя виноватым отчасти.

      И они снова начинали его убеждать, что он хуже их всех.

      Только так они могли заглушить свою совесть.

      Только так они могли жить дальше.

      И всё повторялось снова и снова.

      Но сейчас он просто ждал.

      И молчал.

      Он даже не шевелился.

      Они, как и раньше, кричали и прыгали вокруг него.

      Кривлялись и строили гримасы. Они улюлюкали и бесновались. Они махали рогатиной и целились в него из ружей.

      Они водили перед его глазами руками, чтобы проверить, не спит ли он.

      Они что-то кричали.

      Но боялись к нему прикоснуться.

      Он молчал.

      И даже не шевелился.

      Он ждал.

      Он вспоминал те немногочисленные времена, когда он мечтал.

      Он умел это делать как никто другой.

      У них у всех была своя мечта.

      У кого американская.

      У кого немецкая.

      У кого голландская.

      У каждого своя.

      И их мечты были не похожи на его.

      Они даже не знали, что она у него тоже есть.

      А у него была мечта – мечтать.

      И он всегда хотел, чтобы его просто оставили в покое.

      И не мешали мечтать.

      Он поумнел.

      Он потерял много крови.

      Он знал, что будет дальше.

      Их мечты умирали.

      Они всё быстрее и быстрее плясали вокруг него.

      Они были в отчаянии.

      Они боялись и ждали, что он шевельнётся.

      Но он больше не желал учувствовать в этом шабаше.

      Он больше не хотел умиротворять их своим унижением.

      Он больше не хотел умирать за них.

      И не