Нация. Плоды искушения. Том первый. Вячеслав Гришанов

поразмыслить и прочитать волнующие его строки: «… Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Ещё более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»

      Фраза «Этого не может быть!..» в буквальном смысле остановила его. Егор понимал, что она написана в другом контексте, но её смысл распространялся и на его мироощущение, на его понимание того, что произошло. Всего несколько часов назад он также произносил эту фразу относительно аварии: «Этого не может быть!» «Значит, – подумал он про себя, – если «этого не может быть», то, значит, это может быть всегда! Как это ни странно». И вот это «может быть» глубоко запало в его сознание. До катастрофы он был уверен в некой непоколебимости тех или иных суждений, а сейчас в нём произошло то, что поменяло кардинально миропонимание. Даже «светлые пятна», те, которые были (а они действительно были), подвергались сомнению. Он увлечённо читал дальше:

      «… – Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.

      – Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зелёный глаз.

      – Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно это я и говорил.

      – Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.

      «А какого чёрта ему надо?» – подумал Бездомный и нахмурился.

      – А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.

      – На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и фигурально.

      – Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: – Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, ещё и не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому не скажу.

      – Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.

      Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

      – Вы – атеисты?!

      – Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»

      – Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец…»

      Егор всё больше и больше погружался в таинственный мир романа, наталкиваясь на те же границы, что и сам автор, – границы, присущие поиску истины…

      «… – В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…»

      «Странно, – подумал Сомов, – сказано, конечно, утрированно, но ведь сказки, по определению, всегда были, есть и будут, потому что сказки – это конфликт добра