Пока твоё сердце бьётся. Маринапа Влюченка

был молод, амбициозен… Я был человеком… христианином, – он вновь едва уловимо скривился, всё холоднее чеканя слова. – Безусловно, я принял активное участие в освобождении Буды в восемьдесят шестом… Почти два с половиной месяца мы вели осаду столицы, и во время штурма в день, когда город пал, я получил смертельное ранение…

      Штефан перехватил пальцами, кончики которых показались мне вновь похолодевшими, кисть моей руки, всё ещё лежавшей у него на груди, и, сдвинув её чуть ниже к рёбрам с левой стороны, крепко прижал к себе, будто хотел впечатать через рубашку в свою кожу. Сквозь тонкую белую ткань я ощутила под ладонью длинный неровный бугорок, вероятно, шрам.

      Второй рукой вампир обхватил моё лицо, приподняв его большим пальцем за подбородок так, чтобы я смотрела ему прямо в глаза, утратившие отрешённость и вновь глядевшие в самые глубины моей души.

      – Лезвие не попало в сердце, но вошло достаточно глубоко под рёбра, я даже слышал скрежет стали о кость, – продолжил Штефан с вызовом и даже неким ожесточением.

      У него резко усилился акцент, который урождённый венгр, видимо, сейчас не контролировал или не желал этого делать, и теперь это был не просто необычный чуть шипящий выговор, а речь явного чужеземца.

      – Поначалу я не почувствовал боли и даже успел отсечь тому турку голову… одним ударом. До сих пор помню, как она вприпрыжку с хлюпающими звуками покатилась по мостовой… – мужчина позволил себе сдержанный горький смешок. – И лишь когда металл вышел из раны, я почувствовал жгущую боль во всём боку. Я не мог согнуться, мне было больно дышать. Заплетающимися ногами я побрёл вдоль стены, цепляясь за камни и оставляя на них кровавые следы. Мир вокруг точно замер: существовала только эта боль, а все крики, лязг стали, ржание лошадей отдавались в ушах лишь гулом… Я успел доковылять до руин одного из бастионов и, завернув, за разрушенную стену, свалился на гору обломков и земли.

      Мне не требовалось больших познаний в медицине, чтобы понять, что с этой битвы я не вернусь. Крови было слишком много, ею пропитался мой плащ, которым я тщетно пытался зажать рану. Смеркалось. Лёжа там, я глядел в широкое фиолетовое небо, озаряемое маревом горящей Буды. На тот момент город уже пал, и от него не осталось почти ничего, кроме пепелища. Но, умирая на руинах столицы, я почему-то думал не о том, что турок теперь прогонят… Во мне было лишь чувство вины перед семьёй, которую я бросил. Это было ровно накануне моего человеческого тридцатипятилетия.

      Штефан умолк и опустил ресницы, прислушиваясь то ли к своим чувствам, то ли к ожившему в его голове шуму сражения. Меня там не было и быть не могло, однако я ясно услышала гомон голосов с чужеродным наречием и звон металла, крики раненых, стоны умирающих, я учуяла запах гари, пота и крови, которой пропиталась земля под булыжниками мостовой. Я попыталась представить его, такого ныне степенного, сдержанного, в той картине, и мне подумалось, что он, наверное, обладал редкой