Мои скитания. Владимир Гиляровский

шаговит…

      И далее, в трудные миги моей жизни, там, где требовался подъем порыва, звучал бодряще и зажигал «белый пудель», а «черный пудель» требовал упорства и поддерживал настроение порыва…

      Вот здесь, в тальниках, под песчаной осыпью схоронили вятского паренька… Вот тут тоже закопали… Видишь знакомые места, и что-то неприятное в голове… Не сообразить… А потом опять звучит: «Черный пудель шаговит, шаговит…»

      С упорством черного пуделя я добивался во время путины, на переменах и ночевках у всех бурлаков – откуда взялся этот черный пудель. Никто не знал. Один ответ:

      – Испокон так поют.

      – Я еще молодым ее певал, – подтвердил седой Кузьмич, чуть не столетний, беззубый и шамкающий. Он еще до Наполеона в лямке хаживал и со всеми старыми разбойничьими атаманами то дрался за хозяйское добро, то дружил, как с Репкой, которого уважал за правду. И теперь он, бывший судовой приказчик, каждую путину от Утки-Майны до Рыбинска ходил на расшиве. Он только грелся на солнышке и радовался всему знакомому кругом. Старик хозяин, у отца которого еще служил Кузьмич, брал его, одинокого, с собой в путину, потому что лучшего удовольствия доставить ему нельзя было. Назад из Рыбинска до Утки-Майны оба старика спускались в лодке, так как грехом считали ездить «на нечистой силе, пароходе, чертовой водяной телеге, колеса на которой крутят души грешных утопленников».

* * *

      – Так искони веки вечинские пуделя пели! Уж очен-но подручно: белый – рванешь, черный – устроишься… И пойдешь, и пойдешь, и все под ногу.

      – Так, но меня интересует самое слово пудель. Почему именно пудель, а не лягаш, не мордаш, не волкодав…

      – Потому что мордаши медведей рвут за причинное место, волкодавы волков давят… У нашего барина такая охота была… То собаки, – а это пудель.

      – Да ведь пудель тоже собака, – говорю.

      – Ка-ак?.. А ну-ка, скажи еще… Я недослышал…

      Разговор происходил в яркий, солнечный полдень. На горячем песке грел свои старые кости Кузьмич, и с нами сидел его старый друг Костыга и бывалый Улан. Улан курил трубку, мы с Костыгой табачок костромской понюхивали, а раскольник Кузьмич сторонился дыму от трубки: «нечистому ладан возжигаешь», – говорил Улану, а нам замечал, что табак – сатанинское зелье, за которое нюхарям на том свете дьяволы ноздри повыжгут, и что этого зелья даже пес не нюхает… С последним я согласился и повторил старику, что пудель – это собака, порода такая. Оживился он, задергался весь и говорит.

      – Врешь ты все! Наша песня исконная, родная… А ты ко псу применяешь. Грех тебе!

      – Что-то, Алеша, ты заливаешь. Как это, песня – и пес? – сказал Костыга.

      Но меня выручил Улан и доказал, что пудель – собака.

      И уж очень грустил Кузьмич.

      – Вот он, грех-то! Как нечистый-то запутал! Про пса смердящего пели, – а не знали…

      Потом встрепенулся:

      – Врешь ты все… – и зашамкал, помня мотив: – Белый пудель шаговит…

      И снова, отдохнув, перешел на собачью тему:

      – Вот Собака-барин, так это был. И сейчас так перемена зовется к Костроме туда, Собака-барин.

      Кто не знает Собаку-барина!

      Старики