Мои скитания. Владимир Гиляровский

Народу еще было мало. Мы заняли стол перед открытым окном, выходящим на Волгу, где в десять рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро, как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом. Спросили штоф сивухи, рубца, воблы да яичницу в два десятка яиц заказали.

      – С привалом!

      – С привалом!

      Не успели налить по второму стакану, как три широкоплечих богатыря в красных жилетках, обшитых галуном, и рваных картузах ввалились в трактир. Как сумасшедший вскочил Костыга, чуть стол не опрокинул. Улан за ним… Обнимаются, целуются… и с ними, и с Федей…

      – Петля! Балабурда!! Вы откуда, дьяволы?

      Составили стол. Сели. Я молчал. Пришедшие на меня покосились и тоже молчали – да выручил Костыга:

      – Это свой… Мой дружок, Алеша Бешеный.

      Нужно сказать, что я и в дальнейшем везде назывался именем и отчеством моего отца, Алексей Иванов, нарочно выбрав это имя, чтобы как-нибудь не спутаться, а Бешеный меня прозвали за то, что я к концу путины совершенно пришел в силу и на отдыхе то на какую-нибудь сосну влезу, то вскарабкаюсь на обрыв, то за Волгу сплаваю, на руках пройду или тешу ватагу, откалывая сальто-мортале, да еще переборол всех по урокам Китаева. Пришедшие мне пожали своими железными лапами руку.

      – Удалой станишник выйдет! – похвалил меня Костыга.

      – Жидковат… Ручонка-то бабья, – сказал Балабурда.

      Мне это показалось обидно. На столе лежала сдача – полового за горячими кренделями и за махоркой посылали. Я взял пятиалтынный и на глазах у всех согнул его пополам – уроки Китаева – и отдал Балабурде:

      – Разогни-ка!

      Дико посмотрели на меня, а Балабурда своими огромными ручищами вертел пятиалтынный.

      – Ну тя к лешему, дьявол! – и бросил.

      Петля попробовал – не вышло. Тогда третий, молодой малый, не помню его имени, попробовал, потом закусил зубами и разогнул.

      – Зубами. А ты руками разогни, – захохотал Улан.

      Я взял монету, еще раз согнул ее, пирожком сложил и отдал Балабурде, не проронив ни слова. Это произвело огромный эффект и сделало меня равноправным.

      Пили, ели, спросили еще два штофа, но все были совершенно трезвы. Я тогда пил еще мало, и это мне в вину не ставили:

      – Хошь пьешь – не хошь, как хошь, нам же лучше, вина больше останется.

      Пили и ели молча. Потом, когда уже кончали третий штоф и доедали третью яичницу, Костыга и говорит, наклонясь, полушепотом:

      – Вот што, робя! Мы станицу затираем. Идете с нами?

      – Какая сейчас станица, ежели пароходы груз забрали. А ежели сунуться куда вглубь, народу много надо… Где его на большую станицу соберешь? – сказал Петля.

      – Опять холера… теперь никакие богатства ни к чему – а с деньгами издыхать страшно.

      – А ты носи медный пятак на гайтане, а то просто в лапте, никакая холера к тебе не пристанет… – посоветовал Костыга. – Первое средство, старинное… Холера только меди и боится, черемшанские старики сказывали.

      Как-то на минуту все смолкли. А Петля нам вдруг:

      –